В Ереване в сентябре прошел ежегодный Международный фестиваль “Литературный ковчег”, на который собрались литераторы из 13 стран. Кроме Армении, они побывали в Нагорном Карабахе. Некоторые из “плывших” на Ковчеге уже опубликовали свои ощущения от пребывания в армянском мире. Среди них и Вика ЧЕМБАРЦЕВА — автор предлагаемого очерка, весьма далекого от привычных путевых заметок. Совершенно другой ракурс..
Ночь. Рейс Москва — Ереван. Мы с Рузанной вымотаны и обессилены прощаниями. Самолет отрывается грузной чайкой, но вместо чернеющей глади воды под нами золотоносными жилами дорог извивается-ветвится ночная Москва.
Из междустрочий: “Аэрофобия — боязнь полетов, сочетающая в себе боязнь замкнутых пространств и высоты”.
Парни в креслах через ряд летят домой. Работяги. По рельефу их каменных лиц блуждает обреченная усталость. И в погашенных взглядах уж точно не третьяковское отражение “Радуги” Айвазовского. Однако появление двух стюардесс привносит оживление, добавляет пламени в глазах и громкости в речи. У ребят перепутались ремни безопасности, и они никак не могут разобраться сами, где чей. После первой же попытки объяснений девушек начинает сильно нервировать непонятливость парней. Громкое разбирательство затягивается, не принося результатов. И бортпроводницы демонстративно уходят, так и оставив ребят в шумном замешательстве.
Самолет набирает высоту. Парень в следующем за нами ряду судорожно, почти без перерывов, вдавливает кнопку вызова персонала. Одна из бортпроводниц выглядывает из-за шторки, но не подходит. За нашими спинами начинается возня, громкое дыхание, отрывочные возгласы, всхлипывания. Кажется, кто-то из сидящих в ряду сзади близок к истерике. Может и к обмороку. В разговор включаются его соседи.
— Что с ним? — и без того широко распахнутые глаза Рузанны становятся еще необозримее. Я пожимаю плечами. Она оборачивается, что-то советует по-армянски.
“Аэрофобия” — думаю я.
Через какое-то время голоса сзади смолкают.
Летим..
— Девушка, воды можно? — голос с сильным акцентом.
И резкое не обремененное вежливостью:
— Нет! — в ответ от проходящей по ряду стюардессы. — Количество воды ограничено. Вы свою уже выпили.
Я начинаю отмечать происходящее, прислушиваясь. Обычно запас воды на борту предусмотрен, и вряд ли на этот раз выпили все в самом начале полета. Я даже удивленно оборачиваюсь, чтобы убедиться, что не послышалось. Но, видимо, не послышалось. Личико стюардессы передергивает недовольная гримаска. “Интересно, если воду попрошу я, даст?” — но решаю не провоцировать и без того подогретую атмосферу.
“Аэрофобия... Аэро-аэр-ар-ар-ар...” — пробую я буквы на вкус. На вкус они сейчас солоноваты и горчат...
Из междустрочий: “Корень “ар” — часто встречающийся во многих жизненно и духовно важных названиях у армян: Армения, Арарат, Арагац, Ар — Бог Творец, арев — солнце, арагил — аист, сар — гора...”
“Достали, блин, эти!” — продвигаясь по ряду, перекидываются над моей головой две стюардессы вполголоса. “Пялятся, шумят, воды им еще подавай, скорее бы посадка!” — почти шипит. Раздражение, усталость, насильно выдавливаемая из себя доза вежливости, плохо скрываемая недоброжелательность.
Человеческие слабости и скрытая боязнь иногда приобретают признаки необоснованной агрессии и неприязни.
“Аревик, Арагил, Арарат, Арагац, Ара, ар” — словно нитку бусин перебираю я в уме слова своей арамантры.
Рузанна:
— Они ведут себя так, как будто человек должен испытывать чувство вины и просить прощение за то, что он армянин.
“Арагил, Арарат, Аревик, Ара, ар... Арафобия” — наконец остановив внутренний словообразовательный процесс, констатирую я с сожалением.
Июнь. “Евро-2012”. Групповые отборочные.
Из разговоров с сыном:
— За кого ты будешь болеть?
— За наших.
— А наши кто?
— Россия, конечно.
— Почему?
— Потому что я думаю и говорю по-русски, потому что у меня сны на русском.
— А если они с Грецией будут играть?
— Ну-у-у, тогда за Грецию.
— Почему?
— Потому что Греция — родина наших с тобой предков, мам...
Я понимаю, что этим рейсом могли лететь все, кто угодно, чьи лица и речь отличались бы от лиц и речи этих девушек. Отношение было бы тем же. “Понаехавшие и мешающие жить” на своей земле и — даже! — в своем небе. И, ты знаешь, мне стало жаль их. Ведь на самом деле все это лишь от слепой отупляющей усталости жизни. И от неспособности любить. Оттого, что не научили. Любви не научили. Не привили ее, посчитав, что само нарастет, расцветет, зазеленеет. Не наросло. Не привилось. Не расцвело и не зазеленело. И собрало их, жалких этих девочек-стюардесс, на этот рейс. А еще... от пустоты. В том месте, о котором человек говорит, приложив руку к груди: “От всего сердца, от всей души желаю тебе добра”. В том месте, где должна жить любовь.
И вот между нами всеми, следующими этим рейсом, сейчас простирается условная граница. Впрочем, граница, из-за условности которой начинаются многие конфликты в мире. Здесь мы по разные стороны языка. И это сейчас определяет принадлежность каждого из нас. Девушки-стюардессы, по этой логике — мои. Но я за Рузанну, за этих работяг-парней, за тех людей из передних рядов, что тихо переговариваются на своем едва понятном мне языке, и за ту землю, которая вот уже несколько лет длится во мне, концентрируясь и сгущаясь, обволакивая и притягивая. Я с ними и за них. Потому что против ксенофобии и узколобости, предвзятости и любого неприятия. Потому что стыдно и жаль этих девочек-бортпроводниц. И потому, что наряду с румынскими и самаркандскими, бакинскими и тифлисскими, казахстанскими, рязанскими, римскими и бог еще знает какими, мне часто снятся армянские сны. Не то ли и сами мы, откуда родом наши сны? И дай нам Бог никогда не стоять перед выбором между своими и своими. Гришка потом сказал нам с Рузанной, что ничего такого особенного не заметил. Может, спал там в своем ряду. А может это просто мое обостренное восприятие. Мой первый, прошлогодний армянский рейс, был наполнен совершенно другими эмоциями. Грани, ты скажешь? Возможно. Сначала воспринимаешь и принимаешь, потом начинаешь пристальнее вглядываться и многое понимать.
P.S.
(Годом ранее, из армянской тетради.)
Любая страна, любой город для меня начинаются с людей. Это потом проявляются лица улиц и вкус воздуха. Армения началась еще в ночном Шереметьево, когда армянин-отец, простой с виду человек, в ожидании посадки по-русски говорил своим маленьким сыну и дочери:
— А теперь мы возвращаемся домой!
— Но ведь наш дом тут, папа! — недоумевала девочка. Судя по всему, они впервые летели в Ереван.
— Нет, джануль, дом это там, куда рано или поздно человек возвращается, чтобы остаться навсегда, — и он что-то зашептал ей на армянском, поцеловав в макушку.
Потом в самолете заплакал, раскапризничался внезапно проснувшийся ребенок. Его успокаивали человек шесть или восемь. Посторонние тетушки поворачивались в своих креслах и спокойно разговаривали с ним. Подходили. Кто-то передавал игрушку, кто-то конфету. Какой-то мужчина вышел в проход и начал на армянском что-то рассказывать малышу. И тот затих, прислушиваясь. Наверное, это была сказка. Никакого раздражения, никакого недовольства, никаких цыканий и отчитываний.
А я думала о том, что, пожалуй, на моей памяти никто так участливо еще не реагировал на чужого ребенка, нарушившего покой ночного рейса. Так бывает, когда чужое воспринимается своим. Принимается. Безусловно. Без условий. Потому что привилось. С любовью.
На снимках: типичное арафобское граффити; отечественный пижон и трудяги-работяги в России; Вика Чембарцева.
Подготовила Елена Шуваева-Петросян, "Новое время"