В Германии имя турецкого писателя и драматурга Догана Аканлы (снимок справа) на слуху. Это человек культуры и борец за справедливость. Именно он создал библиотеку им. Рафаэля Лемкина. Его книга о геноциде армян “Судьи Страшного Суда” распространяется как в Германии, так и в Турции, а в Армении хранится в Музее геноцида. “Все мои книги издавались в Турции, только эта в Германии на немецком языке, — рассказывает Аканлы. — После смерти Динка, кстати, запреты в сфере литературы в Турции сняты, исчезла цензура. Там теперь можно найти любую литературу о геноциде — сотни наименований”. За эту книгу его, гражданина Германии, арестовали в турецком аэропорту.
Как писали турецкие газеты Доган прилетел из Германии и направлялся в родное село, где тяжело болел отец. Он умер, когда Доган находился в тюрьме. Через несколько месяцев писателя освободили. 17 апреля 2013 г. Высший кассационный суд снял пункты обвинения, по которым Догану Аканлы грозило пожизненное заключение.
Предлагаем читателям отрывок из интервью писателя, опубликованного в последнем номере журнала “Литературная Армения”. Заметим, Лариса Геворкян, взявшая это интервью, давний друг турецкого диссидента.
— Я поехал в Турцию, чтобы повидаться с отцом. Во время этой поездки меня арестовали. Мечта не осуществилась — отца я так и не увидел. Уже в камере узнал о его смерти. Я мог годами не видеть отца, но я стремился увидеться с ним и верил в то, что мы оба ждем, оба жаждем этой “встречи. По возвращении в Кельн меня пригласил Клеменс Беште, известный немецкий театральный деятель, оперный постановщик. Он рассказал, что хочет поставить в Кельнской опере “Реквием” Верди. Исполнение этого шедевра он задумал соединить с нашей с отцом историей, так как она его до глубины души взволновала.
Вот так на сцене Кельнской оперы был поставлен “Реквием” Верди. Причем “роль” сына сыграл я сам, то есть играл самого себя. Это была идея постановщика. Сама сцена словно помогала мне. Я очень хотел быть максимально искренним и естественным. Некоторые зрители даже решили, что я профессиональный актер. А один подошел потом ко мне и сказал, что эта история ему знакома: он знает одного писателя-турка, который поехал в Турцию и с ним произошло то же самое. Этот мужчина, конечно, не догадывался, что я и есть тот самый писатель. А для меня это был своеобразный реквием по моему отцу. Реквием, о котором я мечтал.
— Достойная сыновняя дань памяти отца, ушедшего в мир иной. А ты веришь, Доган, что отец всегда рядом?
— Не так явственно и не всегда. Я был слишком потрясен, чересчур драматично пережил случившееся. Когда в камере развернул газету с сообщением о кончине отца и увидел его фотографию, я никак не мог поверить и все время повторял: нет, это невозможно! Когда я наконец осознал, что отец умер, мир словно рухнул и для меня все кончилось...
Я возненавидел слово “турок”, хотя сам был одним из них. Отныне я не хотел иметь ничего общего с понятиями “турок” “турецкий”, “Турция”. Я проклинал эту страну, негодовал: что это за государство, где могут арестовать и посадить человека без всяких причин, без объяснений! Это было ужасно... Но после освобождения я съездил в родную деревню, посетил могилу отца, простился с ним. Конечно, после всего случившегося хотелось как можно скорее покинуть эту проклятую землю. Но, с другой стороны, во мне заговорил сын. И этот сын не мог уехать, не побывав на могиле родителей.
— ...Два года назад в статье “Они убили моего отца”, беседуя с Каем Штритматтером, ты открыто высказал свою озабоченность по поводу Турции, свое отношение к ней как стране...
— Это была действительно открытая и искренняя беседа. Я высказал все. Излил всю желчь. Избавился от того, что копилось годами. Это был первый немецкий журналист, взявший у меня интервью. Но до него я давал интервью одному турецкому журналисту по его просьбе. Все, что я сказал ему, говорилось с умыслом. Я специально подчеркнул, что не хочу и не могу считать себя носителем чего бы то ни было турецкого. Я намеревался рассказать о том, что видел сам, что пережил, исследовал, осознал. Но говорил, естественно, без эмоций, безучастно, это было мое самое “бесчувственное” выступление. Любопытно, что когда со мной заговорил уже здешний журналист и на своем родном немецком, чисто по-человечески, а не как интервьюер, спросил меня: “Как вы себя чувствуете?” — мне вдруг, помимо воли, стало так тепло от этого обычного вопроса, заданного не на чужом — на человеческом языке: этот человек действительно беспокоился о моем самочувствии. И от этого немецкий вдруг стал родным мне языком.
Но вслед за этим произошло другое: ко мне приехали мои родные, друзья детства, односельчане. Словом, люди, которых я не видел сорок лет. Они приехали поддержать меня. Я испытывал противоречивые чувства. Думать о произошедшем со мной как о насилии теперь было бы несправедливо — нельзя было думать так об этих людях. Ведь они тоже были частью этой страны, и я не имел права отождествлять это государство с абсолютным злом. Ведь в нем живут и другие люди — по-другому думающие, верящие во что-то другое.
— Расскажи, пожалуйста, о следующей твоей поездке, когда ты сошел с трапа — и на сей раз на тебя не надели наручники.
— В начале этого года я вновь побывал в Турции, и, ты права, в этот мой приезд никаких неприятностей со мной не произошло. На этот раз чтобы встретиться в Стамбуле со своим единомышленником Рагибом Зараколу, которого в очередной раз посадили за решетку. Когда сидел я, он еще был на свободе.
В Стамбуле я пробыл три недели. Меня преследовали кошмары: вдруг и на этот раз посадят... К счастью, все прошло спокойно, без эксцессов. И как только я вернулся в Кельн, эти навязчивые мысли улетучились.
— Кстати, какой предлог они придумали на этот раз, чтобы арестовать Зараколу?
— Ему вменили в вину то же, что и мне: Рагиб точно так же “принадлежал к некой курдской сепаратистской террористической организации”. Такое вот обвинение предъявили человеку, который всего-навсего издает книги. Его арестовали, конфисковали рукописи издательства. Но поскольку их ищейки не смогли найти доказательств связи Зараколу с пресловутой террористической организацией, через шесть месяцев его выпустили на свободу. Это просто уму непостижимо! На самом деле в Турции существует одна-единственная курдская организация — это культурно-образовательный центр, к тому же действующий на легитимной основе.
Не забыть сказать: когда меня арестовали, Рагиб Зараколу был первым, кто заявил свой протест. И в собственной авторской колонке немедленно отреагировал на этот произвол жесткой статьей, требуя освободить меня. Статья так и называлась — “Свободу Догану Аканлы!” Но самое интересное, что его посадили после того, как меня освободили.
— Прочитала твои строки: “Плачу, когда говорю по-немецки. Однако, говоря по-турецки, плакать не могу”. Признаюсь, меня потрясла обреченность, сквозящая в этих строках...
— Ты вернула меня в то время, в атмосферу, в которой я пребывал два года назад. Сейчас я немного отошел от пережитого, отодвинулся, чтобы рассмотреть все в деталях и попробовать разобраться с этим.
— Видишь ли ты в сегодняшней Турции какие-то перемены, и если да, то как бы ты их охарактеризовал?
— В турецкой прессе никаких выпадов против меня не появилось — ни одной публикации. Так что определенные перемены в Турции действительно происходят. Сдвиги есть, и довольно осязаемые. Насколько далеко они способны повести народ — предсказывать не берусь. Сказать по правде, я и сам не знаю. К примеру, мне так и не смогли объяснить, в чем моя вина. В то же время вся информация, касающаяся моего ареста, все публикации обо мне были исключительно положительными.
— Скажи, ты мог предполагать, что события повернутся таким образом? Или это была полная неожиданность?
— Я этого ждал. Все эти напасти не были для меня неожиданностью. Предполагал, что арестуют. Были все основания ожидать, что с турецким правительством у меня возникнут проблемы, но какие — представить не мог. Вместе с тем я был уверен; устроив мне ловушку и добившись успеха, они все же не зайдут слишком далеко. Потому думал: посадить посадят, но ненадолго, продержат несколько дней, а потом отпустят.
— Однако тебя продержали целых четыре месяца.
— Во вступительной части предъявленного мне обвинительного заключения утверждалось, что я ограбил банк. Причем мимоходом еще и совершил убийство. Непонятным образом через два дня вдруг выяснилось, что я не имею к этому никакого отношения, да и с террористической организацией я никак не связан, как ни старались они представить меня ее главарем, — при том, что такой организации вообще не существовало. Ее вымышленное название я не то чтобы забыл — мне оно просто неизвестно, ибо эта мифическая “и формация” хранилась в строжайшем секрете.
Такой вот произвол царит сегодня в этой стране. С людьми делают что хотят. Но вернусь к твоему вопросу: итак, какие перемены можно назвать. Какие-то изменения в обществе, конечно, есть: можно говорить о курдах, можно упоминать о жертвах геноцида. Не далее как в этом году 24 апреля в Стамбуле на улицы вышли тысячи людей с их портретами.
— И не было никаких эксцессов?
— Никаких. Правые и левые националисты тем или иным образом пытались протестовать против напоминания о тех событиях. Однако тысячи людей все же вышли на улицы, чтобы выразить свою скорбь открыто и искренне. Вообще надо сказать, апрельские демонстрации в Стамбуле всегда вызывают интерес. Ты только представь, с трибуны выступила с речью настоящая турчанка с хиджабом на голове!
— Для тебя, приверженца Ай Дата, это было неожиданностью?
— Я был рад тому, что в Турции наконец появилась гласность и добрая воля. Десятки тысяч людей уже готовы говорить о жертвах геноцида армян. Думаю, среди мусульман набирает силу движение против отрицания прошлого, за восстановление памяти о геноциде. Безусловно, надо учитывать подобные очевидные перемены. Но судя по тому, как действует государственный аппарат, изменилось не очень многое. В тюрьме уже нет произвола, насилия в отношении заключенных. Не знаю, каких прелестей тюремного быта довелось вкусить другим заключенным, но в отношении меня, врать не буду, насилия не было.
— Может, их останавливало то, что ты был уже гражданином Германии, а не Турции?
— Конечно, германское гражданство мне немало помогло: будь я гражданином Турции, гнил бы за решеткой не четыре месяца, а годы. На мою защиту встали немцы, причем на государственном уровне: помощь пришла со стороны Министерства юстиции. Мне очень помог генеральный консул Германии в Стамбуле. Он навестил меня лично. Визит в тюрьму госчиновника такого уровня вещь воистину небывалая... Не скрою, этот визит решил многое, после него я уже мог получать немецкие газеты, журналы, письма. Обращение стало лучше.
— Тебе не кажется, что турок взбесила твоя независимая позиция, из которой и проистекало твое “непокаяние”? Ты говорил то, что думал, писал о том, в чем был уверен, без всяких оговорок.
— Конечно кажется. Даже уверен: Турцию вывело из себя именно то, что я вообще не осторожничал. Хотя мог бы подстраховаться, к примеру, подготовить для гарантии разные варианты своих выступлений. Но я не хотел озираться.
В этой стране произошли перемены, и это заметно. Но я не могу пойти на компромисс и заявить: все, что Турция делала раньше, на протяжении многих лет, правильно. Это ложь. Там существует множество фундаментальных, серьезных проблем. Это проблемы глубинные, они остаются таковыми и сегодня.
В 2005 году я был в Армении и во всеуслышание заявил о своем условии: я не буду просить о восстановлении турецкого гражданства до тех пор, пока Турция не признает факт геноцида армян. Я хотел бы гордиться турецким гражданством. И пока она этого не сделает, я не стану писать заявление. Не хочу и не буду. И почему я должен делать это!
— Ты имел отношение к организованной в Бохуме тридцатитысячной демонстрации и акции протеста против вручения Эрдогану премии за толерантность Steiger Awards?
— Я, разумеется, был против этой премии. Кто-кто, а Эрдоган точно не тот руководитель, который заслуживает премии за толерантность. Но инициатором акции явился не я. Думаю, ее организатор — Тесса Хоффман, она заявила о том, что Эрдоган не может претендовать на получение этой награды. Это и был первый голос протеста против вручения ему премии. Я только примкнул к этой акции. Да, я тоже был против, но в подготовке акции сам не участвовал. В демонстрации тоже — там и без меня участников хватало...
— Первый раз я увидела тебя на вернисаже. Человек, говорящий по-турецки, совсем не был похож на турка. А уже во второй раз мы встретились в Музее Параджанова. И тогда, беседуя с тобой, и после я все думала и никак не могла поверить, что ты турок... Разве бывают такие турки?
— Мне знакомы эти чувства. Самое потрясающее, что и я как-то попал в такую же ситуацию. Как личность, я и сам часто задумывался, в самом ли деле я этнический турок? А может, нет? Ответа на этот вопрос я и вправду не знаю. Но поверь, это не суть важно. Я родился и вырос в мусульманской семье. У меня был прекрасный отец, мама — правоверная мусульманка. Воспитывался в дружной семье любимыми и любящими меня людьми. А вот что касается собственно этнической принадлежности, корней, — это мне неизвестно.
— Ты над этим задумывался?
— Представь себе, задумывался. Но в любом случае это не самое главное. Допустим, если бы вдруг выяснилось, что на самом деле я не турок, а, к примеру, этнический армянин, что бы это означало? Только одно — что я принадлежу не к сообществу убийц, сотворивших геноцид, а к сообществу его жертв, — при том что целых полвека своей жизни я прожил турком.
В один день из турка армянином не сделаешься. Ведь это совсем иная культурная история, такое в мгновение ока не преодолеть. Но я вполне понимаю, почему жертв, особенно армян, ужасают слова “турок”, “турецкий”, “Турция”. Точно такое же отношение евреев к немцам. Их тоже убивали беспричинно, просто за то, что они евреи.
А теперь вернемся к моей ситуации — к тому безобразию, которое мне здесь устроили. Турция отнеслась ко мне как к врагу, а ведь я не совершил ничего предосудительного. Меня бросили в тюрьму, убили моего отца — а это, несомненно, было убийство. Его убила созданная вокруг меня ситуация. И вот я отрекаюсь от своих корней, от принадлежности к конкретному социуму, частью которого был изначально, отказываюсь даже от родного языка. Я становлюсь изгоем и начинаю лучше понимать тех, кто пострадал от геноцида, догадываюсь об их чувствах. Теперь они для меня намного понятнее, чем раньше. Раньше я осознавал это интеллектом, умозрительно, а теперь — и душой, на эмоциональном уровне.
— Ты знал, сколько армян проживало в Ардвине, в твоем родном селе Савсат? Об армянах в вашей семье говорили?
— Вероятно, раньше в Савсате тоже жили армяне. Рядом с нашим домом были какие-то развалины. Говорили, что раньше это было армянское село. Люди помнящие показывали: тут их церковь была, тут дом такого-то, там дом еще кого-то...
Нас в семье было пятеро братьев и сестер. Один из братьев, к сожалению, скончался. В Ардвине сейчас живет только моя старшая сестра, даже не в нашей деревне, а в соседней. В нашей уже никто не живет. Этим летом мы собрались вместе. Помню, отец очень переживал из-за того, что село опустело. У меня есть мечта — каждый год проводить какое-то время в родительском доме...
То, что рассказывали в Ардвине, всегда было не просто повествованием, а несло в себе еще и полезное наставление, нравоучение. Например, когда мать пыталась объяснить, почему она не любит какого-то человека, говорила: подлый человек, богатство нажил на том, наверно, что прятал, спасал армян-беженцев, а может, потом и убил их, кто знает... Для нее главным было не защитить армян или обвинить турок, а нечто совсем другое — не быть причастным к злу, и именно это она старалась нам внушить. А отец, к примеру, говоря об одном из соседей, ругал его, говоря: он хам, подонок, и отец у него был гнусный человек — из тех, что резали и громили армян. И родители, и соседи старались не травмировать нас подробностями бесчеловечного истребления армян. Но я никогда не слышал, чтобы они одобряли турок: дескать, правильно сделали, что вырезали армян. Нет. Говорилось только: армяне ушли, армяне бежали. Скажем, отец рассказывал о каком-то мастеровом — видимо, тот был старостой в армянском селе, но что он армянин по национальности, отец не уточнял. Говорил: он вырос в армянском селе, оттого и стал таким хорошим мастеровым. Словом, они умышленно “кодировали” свои мысли. Теперь я очень хорошо понимаю, как должны были относиться к геноциду люди, пережившие его. Понимаю, что значит, будучи турком, жить с этим знанием в сердце, и представляю, что произошло бы, если бы кто-то осмелился вслух сказать правду.
— 13 декабря 2009-го, через пару дней после освобождения из тюрьмы, ты заявил: мой выход из тюрьмы не есть настоящая свобода, в действительности он сродни духовному изгнанию. Ты сказал, что не хочешь слышать свой родной язык, потому что на нем говорил прокурор, не желаешь иметь ничего общего с этим языком — он тебе чужой. И это говорил турок, для которого Стамбул всегда был неповторимым городом, который признавался: “Я думаю, кто раз побывал в Стамбуле, уже не сможет жить ни в каком другом месте”. Теперь же ты считал его самым ненавистным городом. Каково твое отношение к нему сегодня? Прошло время — что ты чувствуешь сейчас?
— Сейчас я живу спокойно. И ощущения изгнания у меня уже тоже нет. Может, я лукавлю, но поверь, я даже не знаю, что из этого было правдой, а что нет. Просто тогда я действительно так чувствовал. Разве это не духовное изгнание, когда человек не желает говорить на родном языке? Самый настоящий духовный остракизм. Но если ты обратила внимание, когда я впервые высказал эту мысль, то объявил: нет духовному изгнанию! Я перечеркиваю его: я еду в свою деревню, оттуда меня уже никто не сможет выдворить.
Это была борьба. Борьба за мое человеческое достоинство, борьба во имя того, чтобы никто больше не мог арестовать меня или отправить в духовное изгнание. Люди, которых я люблю и которые любили меня и любят сейчас, — они действительно помогали мне в Турции. Это мои друзья, родные, одноклассники, односельчане, соседи. Их поддержка воистину неоценима. И здесь, в Германии. Это огромное подспорье. Когда я прилетел в Кельн, весь город праздновал мое возвращение — от соседей до мэра Кельна. Прекрасно жить в городе, где все — от соседа до самого высокого должностного лица — готовы тебя поддержать. Кельн давно уже стал для меня родным домом, где я чувствую себя комфортно, свободно, раскрепощенно. Так что им не удалось загнать меня в мрак духовной ссылки. Все их усилия привели всего лишь к тому, что сегодня мое слово в Германии значит больше, чем раньше, я защищен надежнее, чем прежде, и для моего профессионального развития сейчас у меня куда больше возможностей.
— Я знаю, тебе пообещали перевести одну из твоих книг на армянский. О какой именно шла речь, напомни, пожалуйста.
— “Судьи Страшного суда”. Но думаю, еще не перевели.
— Не будем забывать — из-за этой книги ты и попал в тюрьму. Как, армяне отнеслись к твоему аресту?
— Уже после моего освобождения армянская община Кельна объяснила, что они держались несколько отстраненно, потому что боялись горячей поддержкой оказать мне медвежью услугу и добавить проблем. Так что они, конечно, поддерживали меня, но сдержанно, как бы на расстоянии.
— Согласен ли ты с тем, что геноцид армян должен быть включен в школьные учебники? То есть Министерство образования должно пересмотреть учебные программы — ради будущего, ради торжества справедливости?
— Это было бы в высшей степени справедливо. Сегодня в учебниках только одной из шестнадцати федеральных земель Германии есть упоминание о геноциде армян. Министерство науки и образования должно продумать, как правильно представить эту информацию, как передать эту истину будущим поколениям. В тот день, когда причастность Германии к преступлению — конечно, после пристального обсуждения — станет признанным фактом, я смогу сказать: Германия сегодня настоящая мультикультурная страна. Например, ныне в Германии проживают три миллиона эмигрантов из Турции — это армяне, ассирийцы (они называют себя арамейцами), греки, и все они мирно живут бок о бок. История в школах должна преподноситься правдиво и без умолчаний. Недостаточно изучать только холокост. Это неверно даже в познавательном плане. Не спорю, дети должны знать о холокосте. А о других преступлениях против человечества? Это точно так же необходимо.
— Когда ты говоришь об этих проблемах — кто слушает тебя? Кто твоя аудитория — турки, немцы? Ведь человеческие скопления не гомогенная масса. И турки тоже неоднородны.
— Да, безусловно неоднородны. Но... я не знаю, интересуют ли турок подобные темы.
...Когда мы в первый раз организовали в Кельне мероприятие, посвященное памяти жертв геноцида, пришло много народа. Пришли турки-националисты, даже фашисты пришли. Они хотели сорвать наше мероприятие. Мы сказали им: можете просто молча сидеть как зрители, можете отрицать сказанное нами, высказываться, как вам вздумается, — только без насилия. Разумеется, они пытались нагнетать атмосферу, не обошлось без эксцессов — слишком уж бессовестно они себя вели. Однако желаемого они не добились.
Дело в том, что здесь, в Германии, мы живем в совершенно иной стране, и такими выходками они сами себя делают преступниками. Нас они не могут спровоцировать, толкнуть на преступление. Другое дело в Турции: стоит сказать хоть слово о геноциде, и само правительство сделает тебя преступником, как это старались инсценировать во время моей поездки в Стамбул в 2010-м. В Германии я апеллировал к демократии, и к нам не смогли применить меры принуждения. Это четко сработало. Так что здесь с темы геноцида табу уже снято. Скажу также, что мы стали чаще затрагивать армянский вопрос, и протесты со стороны турок постепенно прекратились. Они теперь просто отмалчиваются, отрицание факта геноцида ныне выглядит смешно. Пожалуй, это и есть прогресс. Отрицание геноцида, которое раньше было в порядке вещей, сегодня неприемлемо и безобразно. Прогресс заметен даже в Турции: по крайней мере в интеллектуальных кругах факт геноцида никто не пытается опровергать открыто. А ведь прежде это было чем-то само собой разумеющимся. Я считаю это положительным сдвигом.
— Вспомним, как после убийства Гранта Динка в Турции десятки тысяч людей хлынули на улицы. Для нас это было неожиданностью. Я даже усомнилась, та ли это страна, которую я знала раньше.
— Знаешь, турки впервые ощутили чувство стыда, поняли, наконец, как недостойно отрицать геноцид. Люди вдруг осознали, что понятия не имели о своей истории, не знали, что же произошло тогда на самом деле. И вот теперь у них на глазах среди бела дня убит человек, и его смерть — это государственно спланированное убийство, которое открыло им истинное лицо их страны. Оно как бы говорило: да, такая страна могла подвергнуть миллионы людей истреблению. Турция доказала им это убийством Гранта Динка.
Чувство стыда было столь сильным и глубоким, что вывело турок на улицы. Это было своего рода покаяние.
Лично для меня это было жестокое испытание. Грант Динк погиб потому, что мы молчали. Именно от сознания этого было мучительно стыдно. Турецкая интеллигенция так долго безмолвствовала и не вставала на защиту армян, что дело кончилось этим неслыханным убийством. Турецкая элита должна была понимать, что жизни этого человека угрожала опасность, реальная опасность!
Каждый человек имеет право говорить то, что думает. Когда его убили, я места себе не находил, я негодовал: проклятая турецкая интеллигенция! Почему они не отправились в Анкару, почему не сказали: это был самый настоящий геноцид!
— Надо быть героем, чтобы, живя в Турции, говорить это.
— Ты права. Турецкая интеллигенция прекрасно знает, что на самом деле произошло в пятнадцатом году, но все равно продолжает молчать.
— Есть нечто, о чем я часто думаю, хотя для себя уже нашла ответ. И все же хочу спросить тебя. Вот в Бохуме живет турецкий писатель Кемаль Ялчин. Ты и Ялчин написали об армянах целые книги. А Орхан Памук сказал только одну фразу. Хочу понять, почему в книге Ялчина не усмотрели такой угрозы, как в одной фразе Памука? Почему все говорят о Памуке?
— С политикой Памук никогда дела не имел. Почти никогда. Это аполитичный писатель.
— Но он был вынужден эмигрировать из Турции, верно?
— Это немного другая история. Он начал писать еще в 70-х. Он был еще молод, но в годы военного переворота был уже известным писателем, одним из самых знаменитых и авторитетных. Он родился в Стамбуле, принадлежал к элите общества, был самым почитаемым турецким автором.
К примеру, я борец, я вышел из подполья, боролся против милитаризации общества, и общество так или иначе вытолкнуло меня из себя. Памук никогда не попадал в полицию, занимался исключительно литературой. Когда закончилась крысиная возня в верхах, произошел вооруженный конфликт. Было много жертв.
В Стамбуле действовала некая государственная полувоенная организация. Издательство “Белые” и офис одной курдской газеты, а также большая типография, печатавшая книги и периодику, располагались в одном здании. Его взорвали, оно было полностью разрушено. Поскольку редакция была взорвана, материалы разгромленной газеты взялась печатать другая типография, и весь тираж вынесли на продажу. В этот день Памук впервые вышел на демонстрацию вместе с другими представителями интеллигенции и демонстративно купил экземпляр этой газеты. Это было, пожалуй, первое политическое позиционирование Памука.
Надо признать, это был очень смелый поступок. Писатель такого ранга, представляющий турок и Турцию перед всем миром, сразу же встал в оппозицию к турецкому правительству и стал его критиковать. Всего-навсего сказал правду. Сказал — не написал. Просто высказался в интервью одной швейцарской газете. И поскольку он был прославленным писателем, удостоенным серьезных государственных наград, это посчитали предательством. Что касается меня и Ялчина, то для родины мы были своего рода “паршивыми овцами”, которые для нее ничего не значили. В то время как Памук для турецкого общества был знаковой персоной, уникальной личностью, олицетворением всего лучшего в турецком народе. И вот этот блистательный турок вдруг ведет себя как изменник. Этого не ожидал никто. А Памук — это же гражданский голос турецкого общества, его символ. Я думаю, он поступил здорово!
— Наверно, его считали голосом не только общества, но и самого турецкого государства.
— Возможно. Памук молчит. После убийства Динка он сказал, что виноваты мы все. Правда, Динка застрелил конкретный убийца, но мы молчали и значит — мы соучастники. За последние двадцать-тридцать лет Памук подавал голос от силы раза три, но каждый раз — по делу. Турция заслужила такую критику.
Президент США ежегодно 24 апреля произносит речь. И каждый раз все замирают в ожидании: скажет или нет, произнесет ли на этот раз слово “геноцид”? И без того отношения между Арменией и Турцией не самые лучшие...
Признание факта геноцида должно стать принципом, необходимым условием для любого государства. Если Турция будет и дальше отрицать этот факт, то она должна быть готова к тому, что другие страны используют его против Турции в любой удобный для них момент.
Существует множество законов относительно признания геноцида армян. Но ни одна страна не отрицает само понятие геноцида так рьяно, как Турция. Я на стороне стран, которые на парламентском уровне признали геноцид. Но самое важное для меня — чтобы его признала Турция. Чтобы наконец прекратился этот спектакль, в который нас втягивают против нашей воли.
— Доган, с недавних пор я замечаю: как-то уж слишком часто — гораздо чаще, чем полагалось бы — стали говорить о тех турках, кто протянул руку помощи армянам. Ты мог заметить, что я вскользь упоминаю об этом в своих работах. Не очередная ли это идея-фикс, не попытка ли перевести стрелки? К примеру, Кемаль Ялчин собирается посвятить свою новую книгу именно таким туркам.
— С одной стороны, конечно, замечательно, что нашлись турки, сочувствующие армянам, и что достоверность таких историй подтверждается: это отрадное и весьма немаловажное явление. Но когда на фоне политики отрицания геноцида вдруг “всплывает” и озвучивается несчетное число подобных историй, мне видится в этом явная фальшь: в конце концов, если мы, турки, все такие хорошие, кто же тогда вырезал столько армян, кто истребил их?
Если спросишь меня, Лариса, я скажу, что это вообще проблема не турецкой интеллигенции или турецких историков. Право отыскивать и регистрировать эти похвальные факты должно быть прерогативой армянской интеллигенции, армянских историков-писателей — уж они лгать не станут! Когда же такие бьющие в цель истории о сердобольных турках-спасителях рассказывает турецкая сторона, я усматриваю в этом скорее угрозу достоверности истинного знания о геноциде. Такие истории должны рассказывать армяне. Если же об этом говорят турки, то это оправданно только в одном случае — если Турция признает факт геноцида. Тогда эти рассказы стали бы важным педагогическим подспорьем в процессе воспитания детей, ибо помогали бы новым поколениям турок расти с пониманием того, что хотя Турции пришлось пережить сложные времена, но, помимо турок-погромщиков, были и другие турки — нормальные добропорядочные люди.
В конце Доган упомянул об Али Эртеме — человеке, который, по словам Догана, один выполняет работу целой организации. Единственный турок, который на протяжении многих лет в качестве компенсации за ущерб, нанесенный геноцидом, выплачивает армянам ежемесячно двадцать пять евро...
(Публикуется с сокращениями)
"Новое время"