На Ближнем Востоке опять неспокойно. Впрочем, это не то слово — разгорается опаснейший костер. И не где-нибудь, а в родных армянскому сердцу Сирии и Ливане. Армянские общины переживают вместе со всеми очередной кровавый кризис. Впервые он возник весной 1975 года, когда, казалось, горела вся страна, особенно Южный Ливан и Бейрут. Эскалация насилия то угасала, то разгоралась по новой. Трагические ливанские события длились более пяти лет...
Осенью 1978 года в Ливан был командирован Зорий Балаян — тогда корреспондент “Литгазеты” (на снимке). Вскоре в 1979 году появилась его книга “Между двух огней”, в которой автор описывал драму наших ливанских соотечественников, ужас, пережитый ими. Сегодня эта книга не менее актуальна, чем тогда. Сценарий несколько другой, но сути это не меняет. Предлагаем отрывки из книги Зория БАЛАЯНА.
...Мы проехали условную границу, отделяющую Западный Бейрут от Восточного. Все чаще и чаще встречаются военизированные посты межарабских сил. Спереди и позади нас — машины. В них молодые ребята, которые охраняют нас. Они вооружены и готовы в любой миг ринуться в бой. А бой здесь может вспыхнуть в любую минуту. Одной из первых жертв был работник советского посольства Роберт Мартиросян. Кто-то выстрелил в него сзади. Сейчас Роберт лежит парализованный. Ливанского коммуниста Рача Казанчяна привязали к машине за ноги и провезли по мостовым армянских кварталов. Фашисты бросили бомбу в коммуниста Андраника Товмасяна, когда он разносил газету компартии “Канч”. Как мы видим, жертвы выбираются, как и некогда в фашистской Германии, вовсе не по религиозным принципам.
Восточный Бейрут сильно отличается от Западного. Трудно найти дом, который так или иначе не пострадал бы. Мертвые дома. Мертвые кварталы. Но, пожалуй, сегодня в Бейруте наиболее драматично выглядят армянские кварталы. Здесь почти все районы носят армянские названия. И почти все начинаются со слова “Нор” (“Новый”): Нор-Киликия, Нор-Сис, Нор-Мараш, Нор-Аманос, Нор-Агин. Здесь есть кварталы “Арагац” и улица “Аракc”, магазины “Эребуни” и “Карабах”, клуб “Сардарапат”. Все это есть. Но точнее было бы сказать — было. Тысячи домов в аварийном состоянии. Без крыш. Без стен. Чудовищный град смертоносных бомб в течение двух недель падал с неба. Снаряды летели и справа, и слева, и сверху. Чаще всего летели туда, где есть магазины, где есть предприятия. Бомбы летели в церкви. Я видел снесенные стены церквей. Неужто и здесь можно сказать, что христиане стреляли в христиан. Правые экстремисты требовали, чтобы армяне выступили на их стороне. Между прочим, этого же требовали и мусульмане. Армяне, находясь между двух огней, отвечали: “Мы готовы вступить в бой с любым иноземным захватчиком, который попытается завоевать Ливан. Но это несправедливо — воевать с ливанским народом, с которым мы живем бок о бок”. И свой нейтралитет армяне вынуждены защищать сегодня с оружием в руках.
Мы облазили все кварталы армянских районов. В каждом квартале менялись “гиды”. Неизменными оставались лишь спокойно шагающие чуть поодаль ребята, держащие на весу заряженные автоматы. Заходили в разрушенные магазины, разрушенные дома. Везде идет ремонт. А кое-где, можно сказать, строительство. Остановились у небольшого магазинчика, занимающего комнату на первом этаже. По всему видно, что ремонт окончен. Занесены и расставлены некоторые товары — пестрые банки и коробки. К нам подошел хозяин. Поглядев на сопровождающих нас местных руководителей клубов и комитетов, хозяин магазина, видимо, догадался, что мы свои. Он обратился ко мне: “Хотите, я вам покажу фотографии месячной давности?”. И показал. Магазина как такового, собственно, не было. То, что есть теперь, построено за месяц. Мне потом объяснили: “Люди спешили с ремонтом, с восстановлением домов и магазинов не только потому, что нужно было жить, работать, иметь крышу над головой. Они спешили, чтобы не расслабиться, не отчаяться, не поддаться соблазну уехать в США”.
В патриотическом (теперь уже военном) клубе Азирян шла беседа с жителями Бурдж-Хаммуда и других кварталов. Почти все наши собеседники держали оружие в руках. Среди них был молодой худощавый парень Нубар Минасян. Сейчас его знают все в общине. Называют “великим оптимистом”. Он женился сразу же после “кровавой недели” октября. Сыграли свадьбу. Не беда, говорит Нубар, что церковь была полуразрушена, что стены зала, в котором мы сидели, были продырявлены. Главное, что мы поженились с моей Сона.
Хочется верить, что дети Минасянов будут жить в мире. Но для этого надо всегда помнить о трагедии Бурдж-Хаммуда.
...Мы поднимались в гору мимо села Бейт Кекко, где живет много армян. В то время, когда смертоносные снаряды падали на голову Бурдж-Хаммуда и особенно Халиль Бадавуи (один из самых густонаселенных армянских районов), правые, отрезав подвозы хлеба и другого продовольствия для Бейт Кекко, заявляли жителям: “Идите за хлебом в Бурдж-Хаммуд или Халил Бадавуи”.
Белокаменная церковь возвышается на пологой горе. Здесь же, в помещении церкви, расположена духовная семинария. В ней шли занятия. Мы отправились к памятнику жертвам геноцида. О том, что памятник взорвали, я узнал за две недели до прибытия в Ливан. Вместе с Уильямом Сарояном мы посетили Католикоса Всех Армян Вазгена Первого, он-то и сообщил нам печальную весть: “В Бейруте вандалы взорвали памятник жертвам геноцида”. Теперь об этом знает весь мир.
Трудно поверить, что подобное творится в наши дни. Взрыв огромной силы разорвал на куски тяжелые листы железа, которыми была облицована скульптура. Глава церкви рассказал нам, как все произошло. 26 октября был туманный день. Туман усилился особенно к вечеру. Обычно охрана строго следит за территорией церкви, ее окрестностями. И на этот раз вооруженные постовые вели наблюдения до позднего вечера. Люди несколько успокоились. Трагедия Бурдж-Хаммуда вроде бы осталась позади. С тех пор прошло две недели. Стали доходить слухи, что правые сожалеют о содеянном. И может поэтому бдительность была несколько притуплена. В десять вечера вся округа была разбужена громовым взрывом. Люди выбежали на улицу. В кромешной темноте бросились к памятнику. Тишину позднего вечера нарушал душераздирающий скрежет качающихся железных листов.
Остался лишь скелет скульптуры. Судя по всему, армяне не будут торопиться с восстановлением. В таком виде памятник действует на умы и сердца людей с особенной силой. С силой призыва к объединению. Взрывом памятника вандалы и варвары буквально похоронили себя политически и нравственно. Борясь якобы за ливанский народ, они сделали вид, будто не знали, что армяне Ливана установили памятник в память о жертвах геноцида и в благодарность ливанскому народу. Об этом не могли забыть катаибы и шамунисты. А если они все-таки пошли на такое святотатство, значит, вовсе не случайно появление в их газете портрета Талаата. Круг, как говорится, замкнулся.
...Спустились в город. В его восточную часть. В ту часть, которая практически отделена невидимой стеной от западной половины столицы Ливана. Знакомились с армянскими кварталами Халиль Бадавуи. Здесь картина была еще ужаснее, чем в Бурдж-Хаммуде. Некоторые дома разрушены до основания. Нам показали один полуразрушенный дом. Ракетными снарядами в доме были выбиты целые блоки. На месте одного из зияющих этажей еще совсем недавно находилась квартира Антона Табакяна. То, что произошло в семье братьев Антона и Ованеса Табакянов, теперь широко известно в Бейруте. История эта столь драматична, что я посчитал нужным встретиться с братьями Табакянами в доме у Ованеса.
Мы поехали в Западный Бейрут, где они жили. Как и во время недавнего путешествия, мы ехали молча. Машина то и дело тормозила, приближаясь к постам, — наше дальнейшее продвижение зависело от желания, а подчас и настроения сержанта саудовской, сирийской или суданской армий.
Я спешил к Табакянам. Накануне в том же Халиль Бадавуи нам показали дом, в котором жила Егине Тешкерян — семидесятипятилетняя женщина, мать шестерых сыновей и дочерей. Она известна в Бейруте как Егине майрик (матушка Егине). Старая добрая женщина еще подростком пережила трагедию в Западной Армении и, чудом спасшись от зловещего ятагана, нашла убежище в Бейруте. Все десять дней войны в октябре она находилась в Халиль Бадавуи. Взрослым поручила эвакуировать детей, а сама осталась дома, чтобы не дать погромщикам грабить имущество. Правые знали о Егине майрик. Их бесило ее мужество. И вот 3 ноября 1978 года старуху вывезли в Бикфайю и разрядили целую обойму в тело старой женщины.
Я не мог спокойно слушать эту историю. Колотило в груди от сознания, что не перевелись еще на земле талаатовцы. И, помню, уже не мог ничего записывать. Глаза заволокло пеленой, руки дрожали, в сердце закололо. А следом за тем мне рассказали о другой трагедии. О трагедии братьев Табакянов...
...Вместе с Гарником Аддаряном и Ваге Вагяном мы медленно поднимались по лестнице. Меня предупредили, что надо быть осторожным, ибо после всего пережитого люди боятся собственной тени, не то что стука в дверь! Человека, открывшего нам дверь, мне кажется, я не смогу забыть никогда. Его лицо было искажено. Хотя, на первый взгляд, ничего особенного в этом лице не было. Крупный нос, густые брови, огромные залысины, большие глаза. Но все же невозможно было спокойно смотреть на это лицо. На нем отчетливо проступал ужас. В глубоких складках, в воспаленных веках, в неестественном блеске глаз. Горестная картина, длившаяся мгновение, усугублялась еще и тем, что из глубины коридора, теснясь друг к другу, молча и тоже с испугом в глазах смотрели на нас жильцы. Женщины, мужчины, дети.
Открывший нам дверь был хозяин дома Ованес Табакян. Узнав в гостях Аддаряна и Ваге Вагяна, он успокоился. Но было видно, что какая-то инерция страха еще сохранилась. Только некоторое время спустя я понял, что эти люди травмированы душевно. Диагноз неоспорим: глубокое нервное потрясение. Обращала на себя внимание еще одна деталь. Люди обрадовались гостям, когда узнали о цели визита. Они спешили рассказать о пережитом, перебивали друг друга, стараясь не упустить каких-то подробностей. По всему было видно, что давно они не вспоминали о тех днях. О начале октября 1978 года.
Это было в начале октября 1978 года. Стальной град с изуверской жестокостью бил по окнам и крышам армянских домов. Бил беспощадно по стенам, бетону, стеклу, по людям. Днем и ночью, беспрерывно. Бил сутки, вторые, третьи, десятые. Это только в сводках сообщают о том, что шли непрекращающиеся бои, столько-то погибло, столько-то ранено, столько-то осталось без крова. А в жизни есть моменты, из которых складывается, собственно, жизнь. Обстреливаются дома. А в домах жизнь. Жизнь как всегда. В этих домах умирают люди так же, как умирают они в мирное время. И мертвых надо хоронить. На второй день после начала обстрела в доме Табакянов умерла мать. Восьмидесятидвухлетняя Арусяк. Накануне ее уговаривали переехать в Западный Бейрут к старшему сыну. И она уже было согласилась. Даже приготовила авоську с бельем и библией. Но вот не успела. А в это время старший сын Ованес не мог найти себе места в своем доме. Уже весь мир знает о трагедии армянских кварталов. Знает и Ованес Табакян, но ничего не может поделать. Все дороги перекрыты. А там мать, брат с семьей, две сестры со своими семьями. На четвертый день после начала боев пришло сообщение из Восточного Бейрута с нарочным. Умерла мать. Сын узнал о печальной вести последним. Родные не хотели ему говорить, но как можно скрыть от сына смерть матери. И Ованес собрался в дорогу. Хотя дороги в Восточный Бейрут, к собственной матери, не было. В Западном Бейруте мир, но нет ни света, ни воды, ни хлеба. Сын едет на похороны и должен достать и повезти с собой хлеб и воду. Он знает: если на “этой стороне” нет хлеба и воды, то что говорить о “той стороне”. Он обращается и людям и просит отпустить десять килограммов хлеба без очереди. Люди идут ему навстречу. То же самое и в очереди за водой. Взял десять бутылей пресной воды. Двадцать четыре поста были на пути у Ованеса Табакяна к телу матери. И всем он объяснял свое положение. Все сочувствовали его горю.
Ованес Табакян появился во дворе дома в разгар обстрелов и пожаров. Он не помнит подробностей. Подробности сегодня вспоминают все родные вместе. И вспоминая, содрогаются. Первым увидел Ованеса брат Антон. Они шли друг к другу, не замечая ни взрывов, ни летящих по воздуху горящих ракет. Поднялись на третий этаж, где в полуразрушенной квартире лежала мертвая мать. Лежала пятый день. Рядом живые. Дети. Девятилетняя Шоге и семилетний Артем (его назвали так в честь знаменитого авиаконструктора Артема Микояна). Надо хоронить умершую мать.
Невесть откуда нашли носилки. Это был единственный выход: вынести тело на носилках и хоронить на носилках. Потом, лишь потом, когда кончится смертоносный град, решили сыновья, привезут гроб, похоронят мать, как положено у христиан. А пока главное — предать земле. Едва сыновья вынесли тело матери, рядом раздались взрывы. Еще и еще. Родственники кричали, умоляли дать им возможность похоронить мать, а там пусть хоть самих убьют. Но взрывы продолжались. И все же Ованес и Антон ползком тащили по земле носилки, на которых лежала мать. Они рисковали. Но другого выхода не было. За ними, затаив дыхание, наблюдали родные. Наблюдали Шоге и Артем. Когда братья добрались до соседнего двора, раздался оглушительный взрыв. Взорвалась бомба. Дом этот и сегодня можно увидеть. От него осталась одна стена с пустыми, как глазницы высохшего черепа, окнами. Дальше двигаться было невозможно. Осталось единственное. Сжечь тело матери. Пошел пятый день. Мертвый ждать не может. Не видно конца ада. По улицам рыщут голодные псы. Только сжечь. Достали бензин. Облили тело бензином. Сверху положили резиновую покрышку. Вновь облили бензином. Осталось только поднести спичку. Но Ованес медлил. Он видел, что Шоге и Артем наблюдают за ними. Он попросил отвести детей в сторону. И после этого зажег спичку.
Я видел это место. Земля черная. Черное пятно на горькой земле, залитой кровью. Арусяк Табакян было девятнадцать лет, когда как смерч прошелся по ее родине кровавый тысяча девятьсот пятнадцатый год. Она пережила тот год. Но уставшее сердце не вынесло “кровавой недели”. Говорят, за три дня до смерти, за три дня до начала бойни старушке показали газету с портретом Талаата. Арусяк Табакян никогда не жаловалась на сердце. Но тогда она уронила газету на пол и схватилась за грудь.
...Беседовал с согбенным аксакалом. Зовут Мустафа. Араб-мусульманин. Ему шестьдесят семь лет. Я просил его сказать несколько слов об армянской общине. Он начал издалека:
— Я был еще маленький, когда впервые услышал слово “армянин”. Мне было, наверное, лет семь. Тогда у нас говорили об армянах-беженцах. Ливанцы узнали, что турки, которые пятьсот лет грабили и убивали нас, те же самые турки уничтожали армян. И вот оставшиеся в живых армяне после долгих мытарств прибыли к нам. Я помню, было время, когда об армянах говорили как о несчастных. Говорили как о людях, которых убивали, резали, жгли, топили, насиловали. Но потом, помню, называли их гордыми. Это потому, что, несмотря на тяжелое свое положение, на бедность, сиротство и горе, люди эти не занимались попрошайничеством. Они начинали строить. Сажать деревья. Создавать школы. Возводить церкви. Это удивляло всех. Я, можно сказать, живой свидетель того, как армянская община встала на ноги. Как она возмужала. Как она богатела. Как она стала влиять на других ливанцев. Я свидетель тому, что армяне первыми в Ливане открыли театр, музыкальную школу. Я сам учитель. Имею прямое отношение к школе, к народному образованию и все это хорошо знаю. Я был среди тех, кто посещал первые художественные выставки, организованные армянами. Да, я свидетель расцвета общины, которую еще не так давно называли несчастной. И вот, наконец, я свидетель великого мужества, проявленного общиной. Мы, мусульмане, проживающие в Бейруте, ничуть не сомневались, что армяне не поддадутся провокациям и никогда не выступят против нас. Мы не можем ожидать предательства от них. Но для того, чтобы не быть предателем, надо бороться. И они свою позицию защищают с оружием в руках.
Старик рассказал еще об одной детали. Убитых за время кровавой недели армян хоронили, когда стихали взрывы. В траурной процессии были и арабы-христиане, и арабы-мусульмане. Так же было и во время многолюдной траурной манифестации в апреле тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Ливанский народ вместе с братьями-армянами шествовал по улицам, по проспекту, которому незадолго было дано название “Армения”. Люди собрались на огромном стадионе. У памятника жертвам геноцида. В те дни исполнилось шестьдесят лет со времени зверского истребления армян турецкими янычарами.
Повторяю: это происходило 24 апреля 1975 года. То есть уже после начала так называемой гражданской войны.
"Новое время"