Готовясь к встрече с писателем и драматургом Перчем Зейтунцяном, я долго думала о том, как построить беседу: вопросов к этому неординарному человеку, нажившему богатый человеческий и профессиональный опыт, было много, причем самых разных. Но полтора часа промелькнуло так быстро, а сама я была так поглощена беседой, что успела зафиксировать лишь одиссею писателя — от светлых воспоминаний детских лет до раздумий о последствиях репатриации.
— Г-н Зейтунцян, какие воспоминания вы сохранили из детства?
— Я родился в 1938-м, в прошлом веке. Говоря «прошлый век», невольно ужасаешься: это ж сколько времени прошло, сколько я уже прожил!.. Но речь о не столь уж и далеком прошлом — прошло всего 74 года. Родился я в Египте, в городе Александрии. Отец был из Аданы, мать — из Измира. Они еще до геноцида переехали в Египет и не попали под меч турецких погромщиков. Мне было три года, когда родители перебрались в Каир. Там я и пошел в школу — в училище «Манисалян». В Египте у меня было счастливое, безмятежное детство, и жил я простыми детскими радостями. Все изменилось после того, как мои родители решили, как и многие наши соотечественники, переехать в Советскую Армению, о которой имели весьма смутное представление.
Решение родителей репатриировать на историческую родину вовсе не было продиктовано социальными причинами. В Египте армяне жили зажиточно: все они работали, и каждый имел свой большой или маленький бизнес. Наверное, всех их манила в Армению любовь и тоска по родине. Конечно, огромную роль сыграла советская пропаганда. Советские власти развернули среди зарубежных армян мощную пропагандистскую кампанию. Армению они представляли нам как рай. Даже самые умные и трезвомыслящие люди поддались этому гипнозу. Репатрианты из первых караванов писали письма, в которых намекали — не надо ехать в Советскую Армению. Но кто верил этим предостережениям?.. Мы думали: Армения — это страна для трудящихся, а эти люди не работают, не могут наладить свою жизнь, вот и жалуются… И с великими надеждами упаковывали чемоданы. За это легковерие многие поплатились, причем очень жестоко. В 1948 году мы на пароходе «обеда» отправились в путь. Помню, нас всех разместили на палубе — там мы и спали, даже когда шел дождь. До Босфора нас на корабле кормили белым хлебом, а как только миновали пролив, стали давать черный. Моя мама тогда воскликнула: «Ой, нам кекс дали!»
Хозяйка квартиры в Ереване, на кухне которой мы жили на первых порах, тикин Анжела, была врачом и обижалась, когда мы называли ее «тикин Анжела». «Какая я вам тикин,— говорила она,— называйте меня Анжела Карповна!» Но такое обращение было для нас непривычным — мы никак не могли взять в толк, что означает «Карповна». Помню, когда начали ходить в школу, то в нашем классе учились почти сплошь дети репатриантов. К нашей учительнице русского мы также обращались по отчеству — она была «Сергеевной», а мы, четвероклассники, называли ее на свой лад — «товарищ Серкевил».
— Тяжело было свыкнуться с здешней жизнью?
— Очень тяжело, мы испытывали сплошные лишения. Моя мать привыкла посещать званые вечера, обедать в ресторане, следить за модой. У отца в Египте была на пару с моим дядей по матери маленькая обувная фабрика, причем отец мой был там бухгалтером, а дядя — закройщиком. Это было вполне прибыльное дело, и наша семья ни в чем не нуждалась. А здесь отец два года не мог найти работу, поскольку не знал русского языка, а без знания русского никто не рисковал принимать его на работу. Полная нелепость — откуда было приехавшему из Египта человеку знать русский?.. Через два года он наконец-то нашел работу — бухгалтером Театра оперы и балета. Получал 425 рублей «дохрущевскими», что во времена Хрущева составило 42 рубля. Это была нищенская зарплата, и если б не мама, мы бы наверняка умерли с голоду. У нее были золотые руки, отменный вкус, да и портнихой она была прекрасной, вот и шила модные костюмы для оперных певиц. Среди ее клиенток были Татевик Сазандарян и Гоар Гаспарян. Но одно из самых жестоких учреждений тех времен — финотдел — не давало нам спокойно жить. Правда, потом мы смогли найти с ним общий язык: каждый месяц платили взятку — 150 рублей. Это была очень небольшая сумма, и просто удивительно, что они удовлетворялись ею. Я однажды даже написал о том, что будь эти люди сегодня живы, то наверняка пристыдили бы наших сегодняшних чинуш: неужели вам не стыдно — посмотрите на размеры наших взяток и ваших поборов! Вот так мы и жили, во всяческих передрягах и нахлебавшись всякого.
— Как отразились на вашей семье репрессии сталинских времен?
— Страшнее всех лишений, голода и холода была атмосфера повального страха в годы культа личности. В стране, где Павлик Морозов считался положительным героем, не могло быть хорошо. То был подлинный ад, в который добровольно репатриировались сотни тысяч армян и откуда не было возврата. А если б такое и пришло кому-нибудь в голову, его уже на следующий же день сослали бы в Сибирь — как сослали брата моего отца. На первом этаже своего дома он открыл бакалейный магазинчик, сам жил на третьем этаже, то есть его «маршрут» пролегал с третьего этажа на первый и обратно. На этом коротком пути он вряд ли занимался какой-либо политикой — он не примыкал ни к какой партии и вообще не интересовался такими вещами. Мой отец, например, был не то рамкаваром, не то просто сочувствующим — не помню точно,— поэтому, по всей логике, в Сибирь должны были сослать нас. Но поскольку советский слой был алогичен сам по себе, то искать какую-либо логику в действиях советского правительства было бессмысленно. Сталинские репрессии обошли нашу семью. Но, помнится, после того, как сослали семью дяди, на нашем столе еще какое-то время лежал наготове узелок с головкой сыра и банкой баклажанной икры. Мы ежеминутно ждали, что за нами тоже вот-вот придут, и чтобы не умереть по дороге в ссылку с голода, приготовились заранее. Не пришли…
— Когда вы начали писать?
— В четырнадцать лет. Написанное мной публиковалось в журнале «Пионер», а рассказы удостоились золотой медали Первого фестиваля молодежи Армении, через два-три года они были отмечены серебряной медалью Фестиваля молодежи СССР. В 1956-м, когда я учился в 10-м классе, вышел в свет мой первый сборник рассказов. Это была просто фантастика — опубликовать книгу в этом возрасте! Книга эта нашла хороший прием. Наири Зарьян написал рецензию, в которой отметил, что некоторые рассказы из этого сборника сделали бы честь даже маститому писателю. При этом столь ранний мой приход в литературу позволил мне избежать зависти и козней старших коллег по перу — учитывая мой возраст, писатели были снисходительны ко мне и охотно приняли в свои ряды. Вот так я стал постепенно становиться на ноги. Но впоследствии официальная литература ополчилась против меня. Дело дошло до того, что в официозе Советской Армении, газете «Советакан Айастан», меня публично обозвали «десантом западноевропейской литературы», писателем, «оторвавшимся от корней родной литературы», а это означало то же самое, что и штамп «неблагонадежен» в паспорте. А знаете, в чем заключалась вся моя «вина»?
А в том, что впоследствии Паруйр Севак сформулировал как «смотреть в том же направлении, по которому движется мировое искусство», то есть чтобы национальное звучало в контексте мирового искусства. В противном случае неминуема перспектива оказаться на обочине — как мы часто оказываемся и оказались сейчас. К счастью, интерес читателей к моим произведениям был сильнее всех этих ярлыков — я всегда ощущал за плечами их симпатии и поддержку.
— Вы довольно поздно пришли к публицистике, тогда как многие писатели начинают именно с нее. Почему вы решили писать для газет?
— Публицист во мне родился в 1988-м, когда началось Карабахское движение. Я начал писать в защиту Карабаха и против советских порядков. И очень странно, что мои статьи печатала газета «Советакан Айастан», редактором которой был Щорс Давтян — бывший первый секретарь Сисианского райкома КСС. Движение 1988 года, единение нашего народа, его решимость захватили меня целиком — я поверил, что принимаю участие в исторических событиях. То были, без преувеличения, самые счастливые дни моей жизни. Потом пришли новые власти. Они сделали меня первым министром культуры независимой Республики Армения. Когда мне предложили пост министра культуры, я согласился не сразу — попросил время на размышление. А подумав, решил отказаться. Быть министром — большая ответственность, а у меня, как-никак, были читатели, были зрители, плюс — авторитет и известность, обретенные за годы трудов. Министерских постов многие жаждут также ради самоутверждения, у меня же такой необходимости не было: меня плохо ли, хорошо ли, но знали, так что в должностях я не нуждался. Когда я пришел в правительство, чтобы сказать свое «нет», там был один мрачный вице-премьер — Ктрич Сардарян. «Господин Зейтунцян, это невозможно,— сказал он.— Мы всем уже сказали, что министр культуры — вы, и если вы откажетесь, люди подумают, что вы не хотите сотрудничать с новой властью!» К новой власти я в то время относился хорошо и не мог их разочаровать. В общем, вынужденно согласился. Целый год руководил этим министерством. В те годы существовало страстное желание сломать все старое — несмотря даже на то, что наследство досталось неплохое, поэтому нельзя думать, что я спасал развалины. Я не дал сломать старый механизм — он работал нормально, проблемы имелись разве что в плане идеологии и цензуры.
— Вы не из тех писателей, которые смиряются с несправедливостью. Поэтому как вы, будучи на министерском посту, терпели произвол новых властей? Ведь к тому времени вы уже успели разочароваться в них.
— Кресло министра не мешало мне критиковать власти, предложившие мне этот пост,— я писал статьи и против них. Как-то раз давал в своем кабинете интервью для телевидения — я до сих пор храню эту запись. В своем выступлении я назвал тогдашние власти «вышедшими из грязи в князи» и «храбрыми назарами». И этого мне не простили. 5 декабря 1991 года в 9:05 сообщили по «Лраберу», что меня сняли и назначили нового министра. Вот так я узнал, что уволен. С того дня сижу дома, пишу книги, печатаюсь, мои пьесы ставятся. И слава Богу, что я стал драматургом. Сегодня наших писателей почти не читают. Раньше люди с нетерпением ждали новых произведений писателей, а сейчас уже не ждут. Но писать надо в любом случае. Сегодня все больше пишу пьесы, поскольку люди все еще ходят в театр, а значит, с помощью пьес можешь вступить в диалог с ними. Мои пьесы ставятся и идут как в Национальном академическом театре имени Сундукяна, так и в Драматическом театре имени Капланяна, так что я, слава Богу, еще востребован... Для этих театров я написал две новые вещи: одну уже закончил, вторую скоро закончу. Обе они — о геноциде.
— Вы говорите, что сегодня наших авторов не читают. Тогда чем вы объясните большой интерес нашего читателя к современным зарубежным писателям, например, к Пауло Коэльо? Может, нашим писателям не хватает рекламы, пиара?
— По моему мнению, он средний писатель. Помню, когда он приехал в Армению, журналистов и операторов было столько, что я даже не видел сцену, хотя сидел в первом ряду. Он выступил с очень тусклой и скучной речью. Я в нем разочаровался. Что касается популярности Коэльо, то дело, наверно, в том, что он хорошо разрекламирован в мировых литературных кругах. Именно этот фактор и собрал у нас столько людей в зале, хотя, думаю, лишь немногие из них читали его. Да, реклама играет большую роль в степени востребованности того или иного писателя. Армянских же писателей не пропагандируют, не представляют. Если тебя сейчас знают и принимают, то это лишь за счет памяти, за счет того, что в прошлом ты был известен и признан. Ну а начинающему писателю сегодня очень трудно обрести имя. Мне тревожно за молодых писателей. Среди них есть много талантливых, но читатель их плохо знает. А что нужно для того, чтобы их узнали? Тираж — чтобы книга дошла до читателей! Раньше тираж в 10 тысяч экземпляров был самым обычным для книги, сегодня же он составляет от силы 300-400. Этих писателей я называю писателями не для читателя, а для Союза писателей. А ведь среди них есть авторы, книги которых достойны лечь на стол читателя.
Тагуи АСЛАНЯН, "Собеседник Армении"