Третьяковская галерея показывает свою коллекцию произведений Мартироса Сарьяна, приурочив выставку к 130-летию большого художника.
Творческая биография Сарьяна была долгой и по формальным признакам весьма успешной. Бывший декадент вписался в советский художественный истеблишмент, хотя его живопись всегда разительно отличалась от образцов казенного соцреализма. Он писал свои натюрморты, пейзажи и портреты открытым, декоративным цветом, что могло бы восприниматься едва ли не как вызов господствовавшим тогда канонам. Однако у Мартироса Сарьяна имелась удачная, даже уникальная ниша в официальной иерархии: он считался родоначальником армянской советской живописи. Власти лелеяли национальную специфику, которая была одним из столпов всей внутренней политики. Потому сарьяновские вольности списывались на пресловутый "восточный колорит". Художника такая диспозиция устраивала. Он мог работать по собственному усмотрению.
Когда в одном пространстве собираются произведения разных периодов, нетрудно обнаружить, что Сарьян всю жизнь следовал именно своей авторской логике, отдавая не слишком много дани установкам сверху или просто модным поветриям. Перейдя еще в молодые годы от фантазийных, полумистических сюжетов к отображению реальности (в советском искусствоведении это именовалось "преодолением символизма"), он так никогда и не впал в натуроподобие. Его камертоном оставался звучный, насыщенный цвет. Манера менялась - к примеру, ни за что не спутаешь между собой картины 1910-х годов, написанные по мотивам путешествий в Турцию, Персию, Египет, и пейзажи горной Армении, созданные пару десятилетий спустя. Однако подобные перемены следует относить на счет личной эволюции.
Всячески поддерживая на словах курс партии на индустриализацию, художник так и не удосужился изобразить величественные стройки социализма. Занятен в этом отношении небольшой холст из собрания ГТГ под названием "Постройка Народного дома. Земляные работы. Ереван". Вроде бы опус как раз на тему производственного энтузиазма, но до того патриархальны запряженные волами арбы и до того вневременными кажутся фигуры строителей, что с тем же успехом картину можно было бы назвать "Возведение Вавилонской башни".
Свою новообретенную родину (впервые в Армении Сарьян побывал лишь в возрасте двадцати лет, уже будучи студентом Московского училища живописи, ваяния и зодчества) он полюбил за древнюю культуру и за неизменность природных пейзажей. Именно это и стало главным содержанием его работ с тех пор, как он навсегда поселился в Ереване. Правда, был еще двухлетний парижский период, но от него почти ничего не сохранилось. Свои французские картины художник отправил домой морем, и все они погибли во время пожара на причале в Константинополе. Удар судьбы был очень чувствителен. Но Сарьян, похоже, воспринял этот случай как своего рода знак - не следует изменять Армении с чужими землями. Больше он с географией не экспериментировал.
Хотя из Еревана иногда выбирался в Москву и другие города - например, делал декорации для спектаклей Одесского оперного театра (эти эскизы можно встретить в нынешней экспозиции). Дружил со многими прославленными современниками, чему подтверждением служит карандашный портрет Анны Ахматовой, сделанный в знаменательном и печальном для поэтессы 1946 году. Словом, он не прятался от жизни в укромном кавказском уголке - и все же Армения стала для него надежным убежищем от потенциальных невзгод. Вряд ли он смог бы оставаться столь же независимым от конъюнктуры, обитая под боком у всесоюзного руководства. Статус незаменимого деятеля культуры в одной из "национальных окраин" позволил Сарьяну заниматься тем делом, для которого он и был рожден. Привилегия, критически необходимая для подлинного художника.
Дмитрий Смолев, "Известия"