В новейшей истории города было три беды. Наводнение — в сороковых годах прошлого столетия, Спитакское землетрясение (так или иначе затронувшее Ереван) и блокада. Из трех бед две, как видим, стихийные, одна — рукотворная. Азербайджан с Турцией перекрыли все входы-выходы и сделали на этом политику, свои мерзавцы, воспользовавшись выпавшей благоприятностью, сделали из этого бизнес. И то, и другое получилось. С бизнесом, пожалуй, получилось лучше, ибо все, что человек делает с удовольствием, он делает хорошо.
Армению обложили не сразу, но плотно, оставив для сообщения только воздушное пространство (слабенькие щели через Грузию и Иран не в счет). Все приходило, но еще больше уходило по воздуху. Прежде всего люди. А что было делать? Смотреть, как умирают старики, дети? Слушать, как хорошо упитанная власть, облизываясь и икая, призывает преодолевать трудности, которая сама же создает? “Да пошли вы!..” — отправляли их люди по единственно верному адресу и уезжали. Одни, понимая, что насовсем, другие, надеясь вернуться, но и те и другие с тяжелым сердцем. Ведь за ними оставалось главное — Ереван, а в нем родные, близкие, друзья, те, кто не смог или не захотел уехать.
Ереванская блокада еще не история, но уже уходящая натура, которая историей пока становится. И когда станет, некоторые подробности блокадной жизни могут показаться странными, неправдоподобными, а порой просто дикими. Например. Идешь заснеженной по колено улице, видишь пристроенную к стене крышку гроба. Опять скончался кто-то. Молодой-старый, богатый-бедный, мужчина-женщина — не важно. Просто еще одним ереванцем стало меньше. Жаль.
Но понятную человеческую грусть разбавляет что-то, несовместимое со скорбным случаем. Где-то в глубине подсознания бьется, трепещет, скребется и нашептывает исподтишка подленькое: “Ага, раз похороны, значит, и сегодня, и завтра раньше обычного дадут и позже, чем обычно, выключат свет”.
Получается, повезло. Сегодня соседям одного покойника, завтра другого, но как знать, кто будет завтра? Здесь и впрямь: “...не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит и по тебе”. Здесь самое сокровенное: “Все умрут, а я останусь” уже не работает — слишком много несчастий и горя вокруг. Здесь почти как в ленинградскую блокаду. Вспомните кадры кинохроники тех лет: еле живые волокут через весь город сани с покойниками. Без слез, по-деловому, с остановками на отдых.
За два самых трудных блокадных года запали в долгую память и в ней, вместе со всем — лихие мальчишки, ангелы-хранители ереванского света. Пусть “левого” (не их же в этом винить), пусть переменного, если иметь в виду непостоянное наличие тока в проводах, не это важно. Суть в том, что снующие по обледенелым в зиму и раскаленным в зной крышам мальчишки ничего не отнимали, а только отдавали, поддерживая веру людей в светлое (в самом в прямом смысле) будущее. А это по трудным временам — главнее главного.
— Все еще будет! — часто говорил по этому поводу серьезный пенсионер Гевонд, сосед по дому.
— Может, все и будет, но ничего не вернешь, — отвечали ему во дворе.
И тот был прав, и эти. Но Гевонд был прав больше. Этот, можно сказать, потомственный ереванец много видел и еще больше пережил и именно поэтому переносил блокаду без видимого напряжения: не опускал рук, не ныл, не скулил по пустякам. Кажется, о таких людях слова поэта: “Мы из прошлого века, нас все узнают, за угрюмых таких — двух веселых дают”.
...Людей объединяют не митинги, на которые кто-то ходит, а кто-то нет, людей объединяет общая, одна на всех беда. Текущие трудности каждый преодолевает в одиночку, беду — все вместе. Так было всегда, так, наверное, будет и дальше.
Не случайно в те годы люди стали лучше понимать и больше помогать друг другу, и если не говорить об аодовской верхушке, которая, впрочем, сама себя из оборота вывела, то преодоление блокады стало чем-то вроде национальной идеи, которую так долго ищут и все еще не могут найти. А тут, пожалуйста, не ломая головы, как бы самотеком взяло и явилось на свет замечательное желание любить и помогать друг другу. Словом, делом, песней.
...Жители дома ереванской профессуры — это на улице Ханджяна — обратили внимание, что глубокой ночью, когда спят не только дети, но даже и старики, в одной из квартир определенно не спят. Но мало того что не спят, там еще и поют. Странная квартира тотчас была взята на заметку домовой общественности, и вскоре выяснилось вот что. Проживающий в ней одинокий мужчина, не замеченный в пьянках, распутстве, драках и других неблаговидных делах, поет один на один с собой, без выпивки, женщин и даже друзей равнозначного пола. Такое солирование холодными ереванскими ночами, в полном одиночестве, но как признали соседи, высокого вокального достоинства, с обращением к лучшим образцам классического репертуара и армянской народной песни, так вот, такие ночные концерты в доме для работников высшей школы требовали дальнейшего изучения со стороны ответственных квартиросъемщиков. Что и было сделано подробно, обстоятельно и даже с некоторым удовольствием, после чего, узнав что к чему, соседи написали в “Известия”.
Приехав по указанному адресу и постучавшись в дверь (электрические звонки находились в то время в простое), корреспондент застал за нею не то чтоб молодого, но еще и совсем не старого человека. Человек этот быстренько сварил на живом огне кофе, положил на стол коробку с непонятными конфетами и только потом спросил, чем обязан. Я объяснил. Он поправил.
— Не для кого пою, а зачем пою.
— И зачем же?
— Чтоб снять с души усталость, чтоб помочь людям, чтоб вселить или укрепить в них надежду.
— А если соседи и без того полны оптимизма?
— При чем здесь соседи? Я пою не для них. Я пою по телефону. Набираю первый пришедший в голову номер и, если на том конце отзываются, запеваю.
— А если огрызаются? — довольно грубо заметил я.
— Такого почти не бывает. В крайнем случае вешают трубку.
Тут надо бы напомнить, а кто не знает, тем пояснить, что в блокаду телевидения в Ереване, можно сказать, не было, концертов тоже, правда, потом появился Лорис Чкнаворян, но это немного другое. По репертуару, жанру и времени исполнения.
— Хотите послушать? — неожиданно спросил мой герой.
— Конечно.
И он запел, после чего я понял, почему разбуженные среди ночи абоненты ереванской городской сети не вешают трубок, а многие просят запомнить номер и позвонить снова.
Как звали моего героя, я, к сожалению, позабыл, но вдруг выяснилось, что это сын Паруйра Абрамовича Сейраняна, декана филологического факультета Ереванского университета и, стало быть, моего декана.
...Темными блокадными ночами часто думалось: ну хорошо, заботы о духоподъемности отчаявшихся взяли на себя другие, хотя в прямые обязанности поющих по ночам это не входит. Чем же занималась власть, как выяснилось потом, недодававшая киловатт-часы, торгующая “Фуджиками” и свечками, ворующая керосин и спаивающая народ омерзительной водкой? Она, как мне кажется, хотела прежде всего получить большие деньги и получила их. Затем, но не во-вторых, хотела посеять в народе всеобщую дремучесть, низвести его до уровня одноклеточных, сделать из государства дурдом и управлять им левой ногой. Это у власти не получилось.
Изредка появляясь на публике, наш меланхоличный рассказывал о выпавших на время его президентства трудностях и невзгодах, и, что интересно, в том не было ни слова неправды. За исключением одного: именно на этих невзгодах и как раз в это время вороватое окружение Тер-Петросяна сделало свои первые большие деньги. Но именно в это время и при такой беде ереванцы показали себя истинными горожанами и гражданами.
...Вопреки утверждению Ленина о том, что, прежде чем объединиться, надо разъединиться, в блокаду люди объединились, чтоб выстоять, и, представьте себе, выстояли.
Отсюда еще один урок блокады: чтоб побеждать и дальше (и во всем), надо быть вместе всегда. А в самом главном — особенно. Отмеченную же Лениным фазу разъединения будем считать пройденной.
Сергей Баблумян, "Новое время"
Москва