Семьдесят лет тому назад Аршилу Горки было 44. Прекрасный возраст, и можно было бы жить и работать, писать картины, лелея заслуженное признание, пусть даже и с навешанными на него ярлыками всяческих "измов", о которых он и понятия не имел. Но пошла полоса, слишком уж черная и нестерпимо долгая, и Аршил предпочел повеситься.
Востаник Манук Адоян, в 1915 ему было 11 лет, бежал с семьей из Вана, в российское Закавказье. Здесь не убивали, но легче было ненамного: мать умерла от истощения, а ему с сестрой уйти через Грузию в Константинополь, а оттуда в Америку помогли родственники. В Штатах они поселяются, после нескольких переездов, у отца, оказавшегося за океаном намного раньше.
События детства и ранней юности наложили на мироощущение Востаника неизгладимый отпечаток и, пожалуй, подсознательное желание заглушить, заслониться от слишком навязчивых воспоминаний. Профессиональным художником он стал в Америке быстро, картинами, видимо, леча саднящие раны памяти. Тут же взял себе псевдоним, но вряд ли имя "Горки" навеяно модой на Максима Горького, как упрощают многие исследователи: во-первых, моды-то особой и не было, во всяком случае — не до псевдонимов во славу, а во-вторых – ну при чем тут Горький…
Не то, чтобы это было стремление забыть этнические корни, стать американцем, оторвавшимся от своего происхождения, скорее он просто провел некую символическую черту между тем, что было раньше и не по его вине, и тем, что должно случиться дальше и чему хозяином будет он сам. И тогда, и сегодня, армянская диаспора не слишком одобряла подобную жизненную позицию, но Аршилу было легче за щитом своих картин.
А армянином он быть не переставал никогда, взять хотя бы его слова про написанный им "Портрет матери" (он писал его по памяти и фотографии): "Армянские глаза моей матери они называют "пикассовскими", армянскую грусть – византийской и русской. И когда я исправляю их и говорю: "Нет, дорогие господа, вы ошибаетесь, это — армянские глаза", то они странно смотрят на меня и говорят, что это просто проявление "шовинизма малой нации". Чем-чем, а шовинизмом Аршил Горки не страдал.
Тенденции современного ему искусства Аршилу пришлось осваивать самостоятельно, через собственный опыт и общение с передовыми американскими живописцами тех лет. Успех – и успех основательный – пришел быстро, в прямой пропорциональности таланту и трудолюбию. Он очень скоро стал владельцем студии-мастерской в Нью-Йорке, участвовал в весьма нашумевших выставках, постепенно отходит от магического на первых порах влияния импрессионистов.
Наверное, именно в этот период он начинает рисовать то, что вскоре назовут малопонятным термином "абстрактный сюрреализм", а самого Аршила – одним из создателей такового. Не "измами", однако, поверяется художник – эти определения всего лишь вспомогательные слова для критических обозрений и диссертаций. Жизнь же, особенно жизнь художника, тем более такого, неизмеримо богаче наукообразных терминов.
"У моего отца был садик, а в нем – несколько яблонь, которые уже не плодоносили. Там был особенно затененный участок: на нем росло немыслимое количество дикой моркови и обитали дикобразы. Еще был голубой булыжник, наполовину вкопанный в чернозем и местами покрытый пятнами мха, похожими на упавшие на землю облака", — так он объяснял критикам, по их же просьбе, одну из своих картин. И черт возьми, до чего же все намного понятнее, чем в их натужных книжках – в этих картинах и словах есть неистребимая жизнь.
Тридцатые – интересные, наполненные и успешные – пролетели быстро. А в 1941 году Горки ехал в Сан-Франциско, вез себя и картины на выставку. С ним попросилась молоденькая журналистка Агнес, державшая путь туда же: все кончилось тем, что они поженились. И выставка была удачной, и молодая жена красивой и любящей.
Подкрадывалась черная полоса, только он об этом еще не знал. Когда узнал, оказалось поздно: слишком много всего обрушилось, слишком много и слишком сразу.
Год 1946 принес с собой пожар в студии в Коннектикуте – сгорели все работы последнего года. Он бы оправился от удара – не он первый, не он последний художник, картины которого сжирает огонь, но последовали другие удары судьбы, один хлестче и метче другого, болезненней и даже смертельней.
Умирает отец, а у него обнаруживают рак кишечника, оперируют. Кто его знает, сколько бы он прожил после операции, может и сравнительно долго, но он пишет две картины – "Агония" и "Подведение итогов", словно сдаваясь и уже прощаясь. Наверное, что-то чувствовал, такие люди всегда что-то знают наперед о себе: он попадает в автокатастрофу, выживает, но с парализованной правой рукой.
Какие уж тут теперь картины… Больной, разбитый физически и морально, Горки не нашел в себе сил подняться, и никто его не может осуждать. А потом уходит жена, с двумя дочерьми, и оказывается, что "Подведение итогов" было кстати: до конца не подвел, но это уже неинтересно и бессмысленно, и художник все-таки одерживает победу над судьбой, не позволяя ей добить себя.
Это было сделать легче всего – просто взять и повеситься в собственном доме.
"Я живу в Америке, а меня все тянет назад, в родные места. Я вспоминаю древние памятники моей страны. Их теплые камни сохранили изумительную, загадочную естественность и живость. Я трогал их руками, и у меня щемило сердце. И картины мои отражают то, что я видел и чувствовал. Я счастлив, что родился в стране, богатой памятниками и произведениями искусства. Храм Ахтамар, например, вызывает во мне неиссякаемое восхищение. И перед смертью я назвал бы его шедевром архитектуры всех времен", — он назвал и – ушел.
Рубен Гюльмисарян, https://ru.armeniasputnik.am/