Какая странная эквилибристика: без конца крутить Арарат с двух сторон. Три года тому назад, уже в раскалённом июне, он явился ко мне впервые; майское отсыревшее небо так и не сползло с него в мой первый приезд в Ереван. Я всматривалась туда, в сторону Анатолии, ведь знала ее чуть лучше, чем Армению, по первым поездкам на залив. С той стороны, говорят, Масис не очень-то и красив, турки и курды недоумевают: далась же эрмени их гора. Нелепая жестокая игра в слова: далась, но с тех пор не отдается. Никогда не видела Арарат оттуда, но в Анкаре я всегда предчувствую его…
Одним нужна кровью пропитанная твердь, где кости век не погребены, где ждёт остров Ахтамар на озере Ван, как брошенный старый отец - сыновей, в доме, где зашкаливает человеческое горе до отметки выше Арарата… Чтобы пролиться в родной сообщающийся сосуд особенно сильно – из вскрытой вены 24 апреля… Другим нужна целостность государства – пусть с онкологией в этих землях, непреодолимым страхом здесь жить, с почти не решаемым курдским вопросом.
Армения – словно грот для посвящённых, где слово, взятое в Лори, слышится в Капане. Армения – цельная, она – единая. Страна, уходящая вверх, уходящая вглубь…
Турция – два несшиваемых полотна. Как можно приладить друг к другу грубой выделки шкуру и разноцветный шёлковый платок, купленный в лабиринте Капалы Чарши? Процветающий динамичный Запад с шестой экономикой в мире и Восток – средневековая дичь. Страна, растянувшая ноги: одна устремляется вперед, другая так и застряла в расселине времени.
Лучший дудук тот, что сделан из абрикосового дерева, косточка которого горчит. Сама горечь вошла в кровь инструмента.
В Турции игра на сазе приравнивается к молитве Аллаху.
Услышу ли я когда-нибудь дрожание дудука, поющего вместе с турецким сазом?
Нужно было прийти в Ереване в Национальную галерею, чтобы задыхаться у каждого стамбульского кадра, видя отблески и осколки нашего города: старый знакомец Ара Гюлер здесь говорит на своем языке – «Барев дзес». Впервые увидела его фотографии в книге Орхана Памука «Стамбул. Город воспоминаний». В этот фолиант, удостоившийся Нобелевской премии, Орхан поместил фотографии из архива «Глаза Стамбула», находящегося в его доме (одновременно это и фотостудия, и музей) в Бейоглу, где легендарный мастер провел почти всю жизнь. Писатель шёл к Гюлеру – за буксиром, опускающим трубу, чтобы пройти под мостом, третьим лишним – за супружеской парой, тенями вчерашних себя, скользящих по темному переулку, освещенному лишь углом остывающего неба и парой светящихся окон; за воспоминаниями, ускользающими на дымящем пароходе по Босфору.
Орхан шел за детством и хюзюном, что в Армении зовется каротом. Почему они не проливаются друг в друга? Неужели потому, что писатель, получивший срок в тюрьме за призыв покаяться за Мец Егерн, самым парадоксальным образом наслаждается тоской по османским временам?
… Я шла к Гюлеру за послевкусием самых долгих наших намазов. В те ночи любовь и молитва означали одно и то же. Твой бог брал в руку плектр, сделанный из коры черешневого дерева, резко, призывно ударял по струнам и посылал нам навстречу своего вестового. Разбуженные муэдзином в том отдаленном районе Этимесгут, где ты однажды увидел курдскую девочку, шагающую босиком по мерзлой январской дороге; где Ататюрк из всех окон, даже парикмахерских, то в Чанкайя, где жили с тобой и Сейфеттдином летом, то в Туркуазе – опять с нашим Сейфо… Мы каждый раз под стон зимнего ветра или мешая дыхание с запахом цветения незнакомых деревьев протягивали друг другу сонные руки… Кто-то первым сжимал пальцы до нежной боли, и так без имён, без поцелуев, брали друг друга. Кто-то рядом, за стеной, вставал на ковёр, теперь уже без узоров по приказу Министерства религии Турции, и так стояло полстраны. Но были такие же, как мы, те, что предпочитали джанабе и душ через пару часов. Любовный грех, намаз и смятая, чуть влажная простынь – я помню эту суру. Наша постель была самым чудесным михрабом – где молились в отчаянии скорой разлуки, но только ниша была обращена не к Мекке, но к губам друг друга, которые будут уже не сейчас, а завтра… Впрочем, оно уже наступало среди темноты, из затакта…
… Ара приезжал на обед к моей подруге в ереванский район Джрвеж, в «Три кувшина». Хозяева дома Нарине Карамян и Карен Дадурян работают в Стамбуле, пригласили Гюлера наведаться сюда. Но фотограф, снимавший еще Индиру Ганди, Пикассо и Бертрана Рассела, уже не интересовался этой жизнью. Шумиха в Ереване его здорово утомила.
– Вы хотите подойти к тандыру, посмотреть, как выпекают хац? – спросили его в Джервеже.
– Я видел это сотни раз, – отмахнулся Ара.
Теперь он, наверное, мечтал сбежать ну ту сторону, чтобы выпить салепа и посидеть в одиночестве… Он уже видел деревянные ялы на берегу Босфора или заснеженный Стамбул…
Старость взяла за горло, одинаково душат и хлеб, и улыбки людей… Он скоро сядет на свой пароход и поплывет по «горлу» – именно так, Bogaz, зовут его турки… Он соскользнет в свою вечность, вместо звезд освещенную вспышками любимой лейки. Сколько будет стоить его последний Босфор туру – может, несколько символических курушей, а может, гениального армянина, которому сам Эрдоган вручал премию, пропустят бесплатно. Пусть будет малая дань Айдату…
… В нашем марте мы бежали на наш пароход, чтобы поплыть по Босфору. Мешались на твоем языке лиры, Лера, Адалар… Мы только что сидели под Галатским мостом за любимым balıkekmek и пивом с моим хорошим знакомцем Явузом Гюмюшкайя. Хемшилом, учителем математики с площади Таксим, который приглашал нас в черноморскую Хопу рвать чай на плантациях...
Я познакомилась с ним в Москве. Невысокого роста, в кожаной куртке, живые напряжённые глаза. Что тогда, что сейчас похож на жигана. Того глядишь, засвистит и пойдет гонять голубей у Голубой мечети.
Он знает несколько слов по-русски, я не знаю армянского, ты переводил наш разговор на турецкий. После ревностно сказал: посмотри, как ты легко общаешься с ним, вам и переводчик не нужен, ведь он – армянин.
Да, подумала я, эти люди давно должны были исчезнуть с горизонта истории, и все, что от них могло остаться, – это скудные сведения, разбросанные по армянским архивам от Матенадарана до Иерусалима. Этот хемшил уцелел для того, чтобы православную и мусульманина, русскую и киргиза угостить чаем на Босфоре.
Один писатель придумал самую чудесную для мужчины и самую мучительную для женщины комнату-театр, где все его любовницы сходятся в одном пространстве – чудовищно прекрасна эта мизансцена: они смотрят на своего мужчину и молча говорят. Быть может, уже без желания.
Если Ара попадет в свою Комнату, он поселит в ней ещё всех безумцев эпохи – сигара Черчилля пойдет по кругу, Сальвадор поймет, что если непостоянство времени похоже на плавленый сыр, то его постоянство – на плач ребёнка, вырванного из рук матери и брошенного на штык.
Валерия Олюнина