Так уж заведено, что любая статья, любая публикация «притягивается за уши» к информационному поводу. Приносишь редактору эссе о каком-либо деятеле культуры, и он тебя первым делом спрашивает: «А что, какой-то юбилей? Нет? В таком случае с какой стати вы о нем вспомнили?». За примером далеко идти не приходится. Года два или три назад я отдал редактору одной из газет статью о выдающемся армянском литературном критике и общественном деятеле Николе Агбаляне. Статья понравилась, ее подготовили к публикации. Каждый день мог стать днем ее выхода в свет. Но – примета времени – ежедневно значительную часть газетной площади «поедала» реклама: понятное дело – конец года. А реклама – это живые деньги, для газеты это – что-то вроде кислородной подушки. Так что если кто-то из нашей пишущей братии серьезно считает, что его статьи важнее для газеты, нежели реклама, то дела его действительно очень плохи и ему нужно лечиться от самомнения. Словом, день за днем прошел декабрь с его рождественскими и новогодними хлопотами, и в редакции газеты, виновато выразив сожаление, сказали, что статья опубликована не будет, поскольку «юбилйное» время упущено. То есть в январе этот материал уже «не звучит», он уже безнадежно устарел, почерствел.
Возможно, во всем этом и есть какой-то резон, но ведь, с другой стороны, нельзя приноравливать нашу память к случаю, к той или иной дате. Память сама выбирает - что, когда и на какой срок сохранить в своей «базе данных». Но это так, к слову.
17 июня исполнится ровно сорок лет со дня трагической и до сих пор покрытой флером таинственности гибели Паруйр Севака. Чем не информационный повод для того, чтобы поговорить о том, кем был для нас наш национальный поэт?
Паруйр Севак был для нас самоочищающимся и очищающим нас океаном. Был – воспользуюсь его же поэтическим образом – одиноким деревом-громоотводом. Был камертоном, лакмусовой бумагой, мерилом нравственного здоровья нашего общества, был той планкой самооценки, самосознания и чистоты межчеловеческих отношений, к которой мы тщетно тянулись тогда и о которой продолжаем безнадежно мечтать сегодня.
Есть афоризм, пришедший к нам из средневековья: «Люди, ненавидящие правду, ненавидят и тех, кто говорит правду». Боже, как сильно должна была ненавидеть и страшиться Паруйра Севака монопольно правившая страной партократия, чтобы даже бездыханное тело его сослать для захоронения подальше от столицы. Ведь все те досужие разговоры о том, что так распорядился сам Севак, ни тогда, ни, тем более, сегодня никому не кажутся хотя бы мало-мальски обоснованными и убедительными. И если все было именно так, то почему вопрос о месте захоронения погибшего поэта решался не где-нибудь, а на Бюро Компартии Армении? Вдумаемся в это обстоятельство.
Я часто задавался вопросом, что же такого крамольного и опасного нашли главлитовские цензоры-идеологи в книге Паруйра Севака «Да будет свет!». Почему она была снята с производства в самый последний момент? Почему при посмертном издании, когда поэт уже не представлял опасности и не мог «подрывать устоев государства», она, тем не менее была искорежена, обезображена цензурными ножницами? Да и к первому сборнику поэта – «Человеку на ладони» – бдительные партаппаратчики отнеслись более чем настороженно. А ведь ни во втором, ни, тем более, первом сборнике поэта не было никакого инакомыслия, не было никакого «антисоциального бунта». В любом выступлении, скажем, Аркадия Райкина было больше целенаправленной и убийственной критики, чем во всем сборнике Севака. Не говорю уже о том, что под спудом оказалась книга не какого-то там второроразрядного поэта, а живого классика, доктора филологии, депутата Верховного Совета республики, лауреата республиканской Государственной премии, автора поэмы «Неумолкающая колокольня», которая к тому времени уже стала настольной книгой для каждого армянина. Ведь по логике вещей он должен был оказаться не по зубам пусть даже всемогущему по тем временам КГБ и его полномочному и полноправному «наместнику» и «исполнительному органу» в сфере литературы – Главлиту.
Режимные временщики республиканского масштаба тешили и услаждали свое тщеславие и самоутверждались демонстрацией своих неограниченных возможностей, беспредельной власти. Севак не наступал им на больную мозоль, не представлял для них сколько-нибудь реальной угрозы, но само его физическое присутствие было им неугодно. Так же, как не опасны, а скорее неугодны были Чаренц, Булгаков, Мандельштам, Зощенко, Пастернак, Бродский, Шираз... Вспомним Пастернака: «Оставлена вакансия поэта: она опасна, если не пуста». Иосиф Сталин решал, жить или не жить на свете Булгакову и Мандельштаму, Никита Хрущев решал, может ли Пастернак получить Нобелевскую премию или должен от нее отказаться, Леонид Брежнев решал, жить или не жить Бродскому в России, Антон Кочинян решал, печатать или не печатать книгу Паруйра Севака.
И во всех случаях расправа с неугодными, дерзающими «свое суждение иметь» деятелями литературы и культуры не заставляла себя долго ждать.
И все-таки, почему, за что ждановско-сусловская Административная Система так ненавидела и боялась ершистых, неуправляемых, непредсказуемых талантов-одиночек, которые не делали, в сущности, ничего антигосударственного, антисоциального, которые просто-напросто говорили правду, отстаивало свое право говорить правду, иметь своя суждения и взгляды и быть услышанными своим народом? Почему, за что лес, представляющий собой сплошную серую массу напыщенных номенклатурных чиновников, приспособленцев, конъюнктурщиков так люто и откровенно ненавидит стоящее поодаль и возвышающееся над ним одинокое дерево, могучий дуб?
.
За то, что не может
Гигант подчиниться
Закону пигмеев,
Ничтожеству их.
За то, что не могут,
Не в силах пигмеи
Гиганта
В свою тесноту заточить.
.
Отдельное дерево,
Что оно значит –
Никак недогадливый лес не поймет.
.
А дуб на холме –
Громоотвод.
(Перевод Олега Чухонцева)
.
Эти заметки – не о творческом наследии Паруйра Севака, не о его вкладе в армянскую литературу. Это – попытка осмыслить, какую роль он мог бы сыграть в нашей действительности, в нашем обществе, если бы жестокая судьба (или все-таки партократия, Административная Система?) не оборвала его жизнь в самом расцвете сил.
Не знаю, найдется ли человек, который располагает абсолютно достоверной информацией о подлинных причинах гибели Севака и станет ли он со стропроцентной убежденностью утверждать, что это было запланированное убийство, а не дорожное происшествие, случайный трагический случай, но совершенно несомненно, что у «отцов» и главных идеологов нации были довольно веские мотивы, причины для устранения поэта. Ведь слава и признание Севака росли стремительными темпами, приобрели всенародный характер. Все шло к тому, что он мог и должен был стать для армянского народа Пророком, консолидирующим началом. Он вполне мог достойно представлять интересы и чаяния армянского народа перед союзной и мировой общественностью – так, как представляли свои народы Габриель Гарсия Маркес или Чингиз Айтматов. Его поистине безграничный, поистине всенародный авторитет вкупе с поэтическим свободомыслием и неуправляемостью стали реальной угрозой для тех, кто мечтал о подобной миссии, но никак на нее не тянул.
И еще эта статья – попытка бросить ретроспективный взгляд на те долгие сорок лет, которые мы прожили без Севака. С его уходом из жизни и из нашей действительности мы внезапно ощутили, что мы – тот самый лес, оказавшийся беззащитным перед молнией, потому что уже нет того одинокого дуба-громоотвода. В мире сразу стало меньше добра и света. И еще мы ощутили, что живем не в большом и самоочищающемся океане, а в небольшом аквариуме, в котором, кстати сказать, давно уже было бы весьма кстати поменять воду.
О чем, в сущности, говорил Паруйр Севак в стихотворениях зрелого периода, в сборниках «Человек на ладони» и «Да будет свет»? В его представлении Поэт является «Секретарем Бога» и в этом своем качестве доводит до сознания людей все те же очень простые и понятные библейские, новозаветные истины: нельзя убивать, нельзя обманывать и красть, нужно быть достойным своего звания и назначения. Он говорил о том, что современный ему человек исключительно прост, он руководствуется всего лишь пятью органами чувств... Но вместе с тем очень сложен, его возможности безграничны, неисчерпаемы и не исследованы до конца. Спустя два столетия после державинского «Я кофий пью, табак курю», грянувшего как гром в общем хоре ходульных, выспренних и слащавых виршей его современников, Паруйр Севак написал большой цикл программных, нарочито «заземленных» стихотворений, в которых он говорит о сложной гамме чувств своего лирического героя и современника, о своих будничных, вполне человеческих и человечных желаниях и намерениях, сделав их названиями произведений: «Хочу», «Завидую», «Мечтаю», «Сожалею», «Воспеваю», «Дарю», «Ненавижу», «Как содрогаюсь я...», «Восхищаюсь», «Обещаю», «Схожу с ума», «Верую», «Сомневаюсь-утверждаю».
В литературной критике нередко встречается утверждение, что поэзия П.Севака сложна для восприятия. С этим можно согласиться только с большими оговорками. Напротив, его поэзия на удивленье прозрачна и проста, она очень понятна – уже хотя бы в силу своей «человечности». Паруйр Севак не просто понятет, он еще и внятен. Вся его поэзия также «на ладони», как и лирический герой стихотворений поэта. Другое дело, что на общем фоне откровенно прямолинейной, рифмованной публицистики «Джамбулов атомных времен» 50-х – 60-х гг. минувшего столетия подчеркнуто урбанистические, насыщенные свежими поэтическими образами, метафорами, сравнениями и ассоциациями, необычными изобразительными средствами, артистизмом в обращении с языковыми ресурсами, проявлениями нестандартного мышления и философского мировосприятия, парадоксами, самоиронией, обостренным чувством неприятия фальши, лжи и несправедливости во всех формах их проявления, стихи армянского поэта воспринимались как прорыв, большой шаг вперед, революционный скачок. Новым словом в армянской поэзии можно считать и севакоский разностопный белый стих, который даже специалисты-литературоведы зачастую путают со свободным стихом, верлибром. Севак не писал верлибром, но он подготовил благодатную почву для появления и восприятия армянского верлибра, стал его предтечей, «крестным отцом», расчистив место для новых поколений поэтов.
Критики особенно любят обращаться к программному двустишию Севака: «Узор словесный мне претит. Устал я наконец./ Пускай искусен ювелир, искуснее кузнец», - усматривая в нем признание поэта в доминанте мысли над формой. Это очень примитивный, упрощенный подход к вопросу. «Кузнецов» в поэзии всегда хватало, недостатка в них не ощущалось никогда, и уж особенно в годы «оттепели» и «застоя». Севак не мог не понимать этого, перспектива стать еще одним «поэтическим кузнецом» никак не могла его удовлетворять. На самом же деле «кузнец» и «ювелир» никогда не боролись в поэзии Севака, нет, они всегда мирно и счастливо сосуществовали, взаимодополняли друг друга. Любая «опорная», «носящая» мысль в стихах Севака обрамляется в ювелирно, филигранно отшлифованную отточенную форму. Поэт никогда не был равнодушен к словесному изыску, к аллитерациям, к жонглированию словами и звуками, другое дело, что это мастерство и артистизм в обращении со словом и языком никогда не становились для него самоцелью, не душили смысла, не отталкивали мысль на второй, задний план.
Если бы мне предложили найти слово-определение, которое наиболее точно, полно, всеобъемлюще охарактеризовало бы Паруйра Севака как поэта и личность, я бы не задумаваясь сказал: прямодушие. Действительно, Севак никогда, ни в поэзии, ни в жизни не ловчил, не не юлил, не подыскивал эффемизмов для выражения своих мыслей и чувств, не обходил острых углов, не откладывал на потом «мужского разговора». Ему был органически чужд конформизм в любой форме его проявления. В далеком 1956 году, когда еще не утихли раскаты погрома, учиненного в литературе и искусстве, когда возбранялось говорить и рассуждать о личных переживаниях, в которых видели «проявление пораженческих настроений», а любовная лирика на самом высоком, официозном уровне выдавалась за «интеллигентское слюнтяйство», органически чуждое «моральному кодексу строителя коммунизма», Севак во всеуслышание заявил о праве человека на «запоздалую любовь», на личное, пусть трудное и выстраданное, осуждаемое ханжеским обществом, но все-таки счастье. Это было вызовом общественным устоям и традициям, это вызвало бурную полемику, которая выплеснулась со страниц «Нового мира» и приобрела характер поистине всесоюзного обсуждения.
.
Твоя незрелая любовь и зрелое мое страданье
Вдруг встретились, как на тропе
Два путника. И побрели.
И разойтись не в состоянье
Твоя незрелая любовь и зрелое мое страданье.
(Перевод Давида Самойлова)
.
Миру нужна чистота новорожденного ребенка, – утверждал поэт. И сегодня мы намного глубже и как-то особенно болезненно ощущаем это, ощущаем фатальный, катастрофический недостаток этой чистоты.
Как любой действительно большой поэт, Паруйр Севак соединял прошлое с настоящим и будущим, мыслил общенациональными категориями. Он задавался вопросом – кто мы, откуда мы и куда мы идем. И напоминал нам, как заповедь, слова другого большого национального поэта-пророка, что грядет всепоглощающая бездуховность, что нам предстоить воочию увидеть – да что там увидеть, стать участниками, действующими персонажами «пира во время чумы». Не об этом ли предупреждал, пророчествовал Андрей Вознесенский, говоря о «голодухе в области духа»?
Мы должны помнить – и не от юбилея к юбилею, а всегда – о доминанте истинных ценностей над мнимыми, о своей сопричастности к культурному и экологическому наследию, оставленному предыдущими поколениями мастеров и созидателей. Мы должны помнить, что миру нужна чистота...
Гурген Карапетян
СПРАВКА: Севак Паруйр Рафаэлович (1924 — 1971) - армянский поэт и литературовед, доктор филологических наук, лауреат Государственной премии Армянской ССР.
Паруйр Рафаэлович Севак (наст. фамилия Казарян; арм. ??????? ??????? ???? (????????); 26 января 1924 — 17 июня 1971) — армянский поэт и литературовед, доктор филологических наук, лауреат Государственной премии Армянской ССР (1967 г.), автор сборников стихов «Бессмертные повелевают» (1948 г.), «Дорога любви» (1954 г.), «Снова с тобой» (1957 г.), «Человек на ладони» (1963 г.), «Да будет свет» (1969 г.) и лирической поэмы «Несмолкающая колокольня» (1959 г.), за создание которой Севак был удостоен Государственной премии СССР.
Псевдоним
Паруйр Рафаэлович выбрал псевдоним «Севак», когда впервые предложил свои стихи к публикации в журнале. В редакции ему сказали, что фамилия Казарян не звучная для поэта, и поэтому ему необходим псевдоним. Недолго раздумывая, Паруйр, который восхищался Рубеном Севаком — выдающимся западно-армянским поэтом, который пал жертвой геноцида, выбрал себе псевдоним «Севак».
Биография
Паруйр Севак родился 26 января 1924 года в селе Чанахчи (ныне Зангакатун) Араратского района Армении. После окончания школы, в 1940 году Паруйр Севак поступил на отделение армянского языка и литературы филологического факультета ЕрГУ. После окончания ЕрГУ в 1945 г., Паруйр Севак поступает в аспирантуру Академии Наук Армении. В эти же годы он женился на своей однокурснице Майе Авагян и у них родился сын — Грачья, однако через несколько лет этот брак распался. П. Севак уехал учиться в Москву и поступил в Литературный Институт им. Горького. В Москве он женился на Нине Менагаришвили. В браке с Ниной у Севака родилось двое сыновей — Армен и Корюн. В 1955 г. он закончил институт им. Горького и до 1959 г. занимался преподавательской деятельностью в том же институте. В 1960 г. П. Севак возвращается в Ереван. В 1963—1971 гг. П. Севак работал в Институте Литературы им. Абегяна в качестве старшего научного сотрудника; в 1966—1971 гг. был секретарем правления Союза писателей Армении; в 1967 г. защитил диссертацию и получил степень доктора наук; в 1968 г. был избран депутатом Верховного Совета Армянской ССР.
17 июня 1971 года, возвращаясь домой из родной деревни, Паруйр Севак с женой Ниной Менагаришвили попали в автокатастрофу и погибли.
Творчество
Первые стихотворения Паруйра Севака увидели свет в журнале «Советская литература». А через время были опубликованы первые сборники стихов «Бессмертные повелевают» (1948 г.), «Дорога любви» (1954 г.), «Снова с тобой» (1957 г.), «Человек на ладони» (1963 г.), «Да будет свет» (1969 г.) и первая поэма «Несмолкающая колокольня» (1959 г.).
Большое воздействие на творчество Паруйра Севака оказал тот факт, что его родители вынуждены были бежать из Западной Армении, которая находилась под властью Османской Турции, спасаясь от Геноцида армян 1915 г., организованным Правительством Младотурков. Раздумья поэта о геноциде отражены, в основном, в поэмах «Несмолкающая колокольня» (1959 г.) и «Трёхголосная литургия» (1965 г.), которая посвящена 50-летию геноцида 1915 г..
Паруйр Севак перевел на армянский язык произведения Пушкина, Лермонтова, Есенина, Блока, Янки Купалы, Райниса, Брюсова, Абашидзе, Маяковского, Межелайтиса, ряда венгерских поэтов и др. А его произведения изданы на русском, украинском, литовском, грузинском, чешском, венгерском и других языках.