Марьям вместе с другими 200 сирийскими христианами захватили джихадисты в Ракке. Ее держали в заложниках год и пять дней.
Год, месяц и пять дней. Марьям точно называет срок своего заключения у ИГИЛ (организация признана террористической и запрещена в России — прим. ред.) в Ракке. При виде этой полной сил девушки возникает вопрос, сколько сил может быть в этой хрупкой фигурке, если она смогла перенести столь тяжелую драму. Ее захватили в феврале 2015 года в долине Хабур на северо-востоке Сирии вместе с 200 сирийскими христианами, ее последней освободили из подземной темнице в Ракке. Ее освобождение — заслуга Мара Афрама Атнейла, сирийского епископа, собравшего миллионы долларов в христианских общинах всего мира, чтобы вернуть заложников домой. Епископ не делает никаких заявлений, пока не будет освобождена последняя заложница — 14-летняя девушка, которую обещали выдать замуж за бойца ИГИЛ. Вспоминая, сколько сделал Оскар Шиндлер (Oskar Schindler), чтобы спасти как можно больше евреев от Холокоста, Мар Афрам продал свой золотой крест в обмен на то, чтобы к его прихожанам относились более уважительно и обеспечивали их пищей и одеждой во время заключения. Он действовал тайно и не хочет говорить о том, какую сумму ему удалось собрать.
«С тех пор как Марьям снова начала улыбаться, — говорит ее друг Джордж, — ей невозможно ни в чем отказать».
Улыбка словно создает вокруг нее ауру неприкосновенности, как будто ей удалось выстроить защиту от внешнего мира. Но в этих темных глазах, глядящих на мир то ли с постоянным вопросом, то ли с иронией, таятся воспоминания о ночи, когда боевики ИГИЛ вошли в ее деревню Тель-Шамирам.
«Это было утром, — вспоминает Марьям. — Мы пытались сбежать, но река была в разливе, и нас окружили. Они схватили отца, когда мы с матерью прятались в доме соседа. Спустя пару дней нас обнаружили и увезли в Шаддади». В деревне, расположенной в 50 километрах от города Хассакех, мужчин и женщин разделили. Марьям с матерью оказались в «доме, где было три комнаты. Там находились еще 40 женщин. За нами постоянно следили, наши тюремщики не позволяли нам молиться. Но при этом всем нас обеспечивали. Мы ели курицу и овощи с огорода». После пяти месяцев в Шаддади их перевезли в Ракку. Сначала заложниц держали вместе, потом Марьям поместили отдельно, а ее товарок, говорит она, по одной освобождали: «Я даже не думала, что за это время всех остальных освободили. Если бы мне об этом сказали, я бы, наверное, убила себя». В своей сырой темнице Марьям ни разу не видела солнечного света, поэтому она притворялась больной, чтобы выйти на свет, когда ее повезут в больницу.
Во время заключения девушке ни разу не пришлось терпеть физического насилия. В том числе благодаря переговорам Мара Афрама она не стала секс-рабыней боевиков, и ее не отдали замуж, введя в наркотическое опьянение. Однако тюремщики не раз пытались обратить ее. «Лучше убейте меня или верните домой», — отвечала она. Среди мужчин ИГИЛ, вспоминает Марьям, был Абу-Зинаб, приятный человек, «заставивший меня пообещать ему, что я всегда буду закрывать лицо, чтобы не привлекать внимания других боевиков». Со своей стороны он облегчил ей жизнь, выдавая ее за свою невесту, которая слишком молода для замужества.
Кормили всегда вдоволь: картошка, мясо, рис, сладости. Исхак передавал еду через решетку: «Он кидал все это на землю, чтобы не касаться моих рук». Сидя скрестив ноги на диване, Марьям открывает маленькую шкатулку, где хранит вещи, которые были с ней во время заключения. Три цветных детали Лего, которым она играла во время бесконечного одиночного заключения, кольцо в форме сердца, принадлежавшее 13-летней дочери ее тюремщика Абу-Осамы, и молитвы, написанные от руки другой пленницей: их ей отдали, как только они приехали в Ракку. Утром в день своего освобождения Марьям молилась, крепко сжимая эти измятые за столько месяцев ожидания и надежд листки бумаги. «Улыбайся от всего сердца, — сказал ей Абу-Зинаб, постучавшись в ее камеру, — мы отвезем тебя к твоей семье, нам будет тебя не хватать». Потом он пошел молиться и вернулся за ней спустя два часа. При звуке этих слов Марьям словно родилась заново.
Это был июль 2016 года, и ей только что исполнилось 16. Чтобы вернуться к нормальной жизни, потребовалось два месяца. Сначала Марьям пряталась в доме и выходила на улицу, только чтобы пойти на службу. Однажды в гостях у своего двоюродного брата она познакомилась с Аодешо, и они влюбились друг в друга. Протесты родителей ни к чему не привели: пара поженилась тайком, заручившись поддержкой друзей, организовавших их любовный побег. «Мы достали машину, нашли прекрасный дом, — рассказывает Джордж. — Мы знали, что Марьям еще слишком молода для замужества, но, останься она в доме родителей, она бы так и не пришла в себя. Там слишком много страдания».
За формой погибшего сына, которую Дауд носит в память о нем, прячется разбитое отцовское сердце. Его крепкое рукопожатие не может ввести никого в заблуждение: они с женой так и не смогли пережить эту трагедию. В доме в Таль-Тамре, где они живут с сыном Зией, витает призрак его брата Бассе, убитого ИГИЛ.
Ему посвящена военная база Сирийского военного совета, сокращенно СВС, христианского формирования, являющегося частью Демократических сил Сирии — военного союза, освободившего Ракку и север Сирии от ИГИЛ. Утром, когда мы возвращаемся в Ракку, Марьям не знает, что надеть. Она примеряет комбинезон и решает надеть свои самые удобные и теплые сапоги. Она подводит глаза и, опустив голову, собирает волосы в старомодный пучок.
Аодешо начинает шутить над этой загогулиной, которая напоминает ему пончик. Накануне вечером Марьям зажгла свечу и заснула, глядя на отражение пламени на потолке. Это ее первая поездка в Ракку после освобождения из плена. Город отвоевали у ИГИЛ в середине октября, но из-за заложенных в самых неожиданных местах мин город до сих пор остается смертельно опасным местом. По мере приближения к погруженному в тишину центру Марьям вспоминает больницу — сегодня ее здание все разворочено — и киоск, где продавали фруктовые соки на Райской площади: там проводились казни, а под вывеской, которая все еще там, Марьям и ее тюремщик обычно пили банановые коктейли. Она будто бы испытывает ностальгию. Она приехала сюда, чтобы вернуть себе прошлое, при этом она уже решила вступить в женскую бригаду Сирийского военного совета. «Она хочет отомстить за то, что с ней произошло», — говорит пресс-секретарь Сирийского военного совета Кино.
Христианские символы Ракки погребены в руинах. Вдоль улицы Шара аль-Текена, расположенной неподалеку от Часовой площади, можно узнать скат крыши маленького святилища при входе в сирийскую церковь Аль-Бешара. А от армянской церкви не осталось и следа: она стояла рядом с парком Рашид, где боевики разместили управление по делам ислама и продвижению шариата.
После начала сирийского конфликта в Ракке было 23 семьи христиан, после 2014 года их осталось 5, — а до 2011 года было 1500. Те, кто смог покинуть город, сделали это почти сразу и лишились всего, что у них было. Тем, кто остался, пришлось платить ряд налогов, например, джизе — налог на защиту за то, что живешь под властью «Исламского государства». «200 тысяч сирийских лир (330 евро — прим. автора) в год, — говорит нам по телефону Ум Алиас из Хомса, куда она отправилась после вынужденного переезда из Ракки, — а с тех, у кого есть дети, — еще больше».
Они с мужем были последними эвакуированными из города 15 октября прошлого года. Голос женщины дрожит, когда она вспоминает, как похитили мужа: «Никто не хотел мне ничего сообщать, пока один парень из ИГИЛ не сказал, что видел его. Я поехала к ним, но они меня игнорировали. Сказали, что выпустят его на несколько дней, чтобы он мог сделать «операцию на глазах, а потом его снова посадили в тюрьму».
В это время Ум Алиас не выходила из дома, опасаясь домогательств: «Почему ты не обратишься в ислам?, — кричали ей на улице. — Ты попадешь в ад». Как христианка она должна была ходить с непокрытой головой, и, подобно евреям, вынужденным носить звезду Давида в нацистской Германии, христиане в Ракке носили свой отличительный признак — обувь синего цвета на одной ноге и красного — на другой.
Карис, живущий сейчас в Алеппо, не может забыть религиозных встреч, которые им приходилось посещать каждый день: «Нас приглашали на дискуссии, но в итоге не давали нам слова. Помню, как однажды я сказал им: «Можете прочесть нам сотни лекций, но мы — христиане и умрем христианами».
Линда Дориго, L'Espresso logoL'Espresso, Италия
http://inosmi.ru/