В портфеле журнала “Самиздат” появился рассказ “Армянин наизнанку”. Автор, Амаяк АБРАМЯНЦ (Тер-Абрамянц), родился в 1952 году в Таллинне, где отец работал главным хирургом республиканской больницы, а мама заведовала детсадом завода “Двигатель”, на котором строили подводные лодки. Отец — армянин из Нахичевани — осиротел во время геноцида. Выжил. На крыше вагона добрался до России. Амаяк закончил Медицинский институт, живет в Москве. Стал писать. Прошел заочное обучение в Литинституте. Сейчас он член Союза писателей Москвы и довольно-таки известный автор, хотя продолжает зарабатывать на жизнь медициной. Автор трех сборников прозы. Его рассказ “Армянин наизнанку”, предлагаемый читателям, о событиях в Азербайджане. “Наибольшим потрясением для меня был Сумгаит, — говорит автор. — И даже не только Сумгаит, а то, как равнодушно его приняла страна, как российская интеллигенция, за исключением совсем небольшой ее части, просто не обратила внимания, как хладнокровно и цинично власти извращали события в Карабахе и уничтожали армянские деревни! А ведь мы жили в одной стране!.. Я еще более возненавидел эту власть и вышел в августе 1991 года к Белому дому”. Концовка рассказа неожиданна — так по-христиански мог написать только армянин...
Нина не успела вовремя выключить радиоприемник, и Роман Абросимов-Гурунц почувствовал, как в голове зазвенело, во рту стало сухо. Он с силой затянул на шее галстук, будто собираясь удавиться. Как странно, неужели и теперь, после того, что случилось, он, как ни в чем не бывало, отправится на работу, будет здороваться с сослуживцами, вежливо улыбаться, торчать весь день за конторским столом?.. Нет уж, к чертям внешние приличия! Только бы жена ничего не заметила и не догадалась о его волнении... Ее высокий круглый живот, обещающий новую жизнь, не должно тревожить... Сосед Иван Петрович сходил по лестнице. Сколько раз ни видел его Роман, Иван Петрович всегда пребывал в неизменно хорошем и ровном расположении духа — его круглое славянское лицо постоянная улыбка делала еще более мягким и каким-то блаженно-невозмутимым.
— Доброе утро!
— Какое оно доброе, вы радио слушали? — сорвался Абросимов-Гурунц зло. — В Баку армянские погромы...
— Но ведь это так далеко! — улыбка покинула мягкую равнину лица, а в светлых глазах — недоумение, смешанное с удивлением.
Настала очередь удивиться Гурунцу, но, не найдя слов, он, кивнув, прошел. Минут через десять Роман уже сидел в почти пустом трамвае, который неспешно, позванивая, нес его в сторону Ваганьковского и Армянского кладбищ. Там, на Армянском, наверное, что-то будет, не должно не быть в такой день! Черт с ней, с работой, сегодня! Его не обнаружат за конторским столом, подумают, что приболел, а в общем, его не волнует, что подумают о нем на работе.
Из армянской родни у Романа не осталось никого. В детстве, когда отец был жив и еще работал завотделением крупной больницы, наезжали лечиться тучами какие-то дальние родственники. Мать у Гурунца была русская, женился он на русской, и от армянского остались у него, пожалуй, половина фамилии да нос. Но он помнил те рассказы, разговоры, которые вели с отцом пожилые, смуглые и черноглазые дяди и тети о каких-то давних страшных временах, называя имена знакомых, родственников, односельчан — кто из них был облит керосином и сожжен, кто изрублен шашками, кто умер от голода, тифа на беженских дорогах, кому и каким чудом удалось выжить...
Однажды в брежневское время, когда ему было лет 11-12, к ним в гости приехала с юга его тетя. Смуглая кожа лица тетушки Ануш была гладкой, свежей, почти без морщин, глаза живо блестели, как антрацит. Она присела у елки (дело было в Новый год) и прищурившись рассматривала блестящие игрушки.
— Пши! — сказала тетушка, что значило удивление и насмешку одновременно. — Эт-то что? Турок?
На ближней ветви была закреплена игрушка — симпатичный турчонок в розовых шароварах и желтой чалме...
— Так это игрушка! — улыбнулся Рома.
— Они два миллиона армян убили! — сказала тетушка. — И мы должны столько же их... За каждого армянина — одного турка!
— Тетя Ануш, это получается, идет, например, современный студент-турок по улице, который вообще ни при чем — его, значит, хватать и убивать?
Рома был пионер, вся страна строила коммунизм, Гитлера победили, люди начали летать в космос, а тетушка жила в своем безвозвратном прошлом. Эта выдуманная им самим картина (хватают ни с того ни с сего на улице и режут) казалась Роману настолько невероятной, что он расхохотался. А тетушка сощурившись смотрела на племянника и молчала.
На ее глазах турецкая конница изрубила почти всю колонну обессиленных от голода и жажды армянских беженцев, ее односельчан, а она спаслась, спрятавшись за камни. Это Роман узнал потом. Вспоминая тетушку Ануш, Роман теперь невольно вспоминал и Тамилу. Они были одного года рождения — Тамила тоже метиска, только азербайджанская. Закончила престижный МГУ, биохимик, почти кандидат наук, интеллектуалка, большая почитательница теории пассионарности Льва Гумилева... Великолепная фигура, хорошая мать — мужа, русского парня, выгнала за то, что, как говорила, “алкоголик”. “Если меня тронут, то я отвечу в десять раз сильнее!” — время от времени гордо повторяла.
Они работали в одном коллективе, хотя Тамила появлялась нечасто — у нее была отдельная тема. И, как это бывало в те времена повального пьянства на производстве, наступил какой-то праздник и Роману поручили добыть к столу выпивку. Роман предпочитал покупать коньяки, но в те дни исчезли армянский, молдавский, грузинский, а на прилавках оставался более низкокачественный азербайджанский — “Старая крепость”.
— Ну как, купил? — спросили режущие салаты отдельские дамы.
— Да азербайджанский! — разочарованно поведал Роман и вдруг услышал Тамилу, кандидатку наук, просвещенную интеллектуалку, биохимика (не чета тетушке Ануш).
— Да, мы резали вас и будем резать! — воскликнула Тамила и расхохоталась.
Роман удивленно оглянулся: лицо Тамилы было красным.
— Ну, я такая же азербайджанка, как ты армянин, — попыталась было смягчить Тамила под изумленными взглядами женщин отдела, но тут же снова упрямо добавила: — Но мы резали вас и будем резать!
Роман не знал своих деда и бабушку по отцу, погибших от голода более полувека назад на беженских дорогах, но возникло вдруг такое ощущение, будто тебе предложили красивый торт и ты, лишь проглотив, понял, что он из дерьма.
Не оглядываясь на Тамилу, слегка откинувшись от стола, удерживаясь на двух ножках стула, он произнес:
— А мы делали лучше вас коньяк... и будем делать!
Теперь они работали в разных отделах, но время от времени встречались в столовой, и после Сумгаита Роману иногда хотелось сказать: “Ну что, Тамила, по-твоему вышло, рада?”, но появлялась легкая тошнота, будто ему предлагали снова надкусить тот “красивый” торт. Впервые задуматься о своей национальной принадлежности его побудили окружающие, когда ему исполнилось лет шестнадцать.
— А у вас виноград уже цветет? — спросила с любопытством белокурая медсестра на студенческом медосмотре, измеряя ему артериальное давление.
Где это “у вас” и где это “у нас” не сообразил. Но после этого вопроса понял, что пора ехать в Армению. Летом он десять дней провел в Армении по турпутевке. Увидел библейский Арарат, древние храмы, музеи, архитектурные ансамбли из розового туфа, которые выгодно отличали Ереван от множества других безликих советских городов... Но на восьмой — девятый день вдруг потянуло в Россию, захотелось из этого комфортабельного города попасть в родную хрущевку. Но именно тогда он как-то подумал, что, пожалуй, ни на одном клочке суши не происходило, не накапливалось без разрешения столько несправедливостей и злодейств, сколько на этом... Любое из десятка пережитых завоеваний могло безвозвратно убить и убивало другие несравненно более мощные державы, цивилизации (каким потрясением для Руси было одно только монголо-татарское иго!). Он мысленно перечислял бедствия, обрушивавшиеся на Армению, как четки перебирал: ассирийцы, мидяне, скифы, аланы, персы, арабы, монголо-татары Батыя, Тамерлан с его башнями из отрубленных голов, турки-сельджуки, турки-османы... Римляне и византийцы среди перечисленных выглядели просто благовоспитанными цивилизаторами! Куда бы ни шли кочевники-завоеватели — на Север, на Запад, на Юг, — на пути их всегда была Армения.
Катастрофа 1915 года!!! После нее, казалось, Бог должен, обязан наконец смилостивиться над Арменией... Но Бог ничего никому не должен и ничего не обязан! Сумгаит показался лишь диким недоразумением, которое вот-вот должно разрешиться: виновные будут наказаны и время вернется на круги своя; но сейчас он окончательно понял, что на самом деле этот пятнадцатый год и через семьдесят с лишним лет вовсе не закончился! Старая, страшная сказка вдруг стала явью!
Через минуту Гурунц входил в ворота кладбища и не верил глазам. Вот и маленький храм с куполом, но железные двери наглухо закрыты! Он знал, что здесь они, армяне, собираются по воскресеньям, но сегодня не воскресенье, а это значит, что затаив обиду, они предпочли подчиниться инерции будней... Никто из них не сумел, не захотел, не посчитал нужным скинуть с себя оковы этой инерции. Никто, кроме него. И вдруг пришла шальная мысль: а возможно, он и есть тот самый последний в мире армянин, которого один из организаторов резни обещал оставить для музея?
Он снял шапку, снег падал на темные с проседью волосы. Побродил еще некоторое время по дорожкам среди черных мраморных и гранитных надгробий, на полированной поверхности которых буквы шрифта русского и витые подковы шрифта армянского. У самой стены под голыми ветвями кленов — два будто на ковре-самолете перенесенные из-за гор и дол надгробия: слегка уменьшенные копии армянских храмов, странные и непривычные своими гранеными крышами под хмурым московским небом. Перед тем как, уйти еще раз оглянулся: никого!
На следующий день никто на работе даже не спросил о причине вчерашнего прогула. На рабочем столе его, как обычно, царил образцовый порядок, и мало кто заметил появление новой книжки Г.И.Анохина “Малый Кавказ” — описание пеших туристских маршрутов по малому Кавказу, в том числе и Карабаху, с картами-схемами, фотографиями достопримечательностей.
Стукачок парторг Помогайло не поленился открыть книжку, когда все ушли на обед, в том месте, где лежала закладочка, и прочитать: “В 6 км ниже тоннеля Тухтун стоит в лесу разрушенный древний христианский храм. Мало кто знает, что этот орнаментированный тончайшими каменными кружевами храм основан около 2000 лет назад и, возможно, является древнейшим из сохранившихся в мире христианских храмов. Называется этот архитектурный ансамбль Хутаванк (“Храм на холме” или Дадиванк). Согласно преданиям, первая базиличная церковь, существующая в полуразрушенном состоянии и поныне, построена на могиле ученика христианского апостола Фаддея-Дади еще в середине I века, всего через каких-нибудь 20 лет после распятия Христа, когда христианство еще нигде не стало господствующей религией”... Стукачок Помогайло с кривой улыбочкой совершившего подлое открытие закрыл книжку и положил на то же место: “А ведь наш Рома — скрытый националист!” В эти дни безделье и бездействие было особенно мучительно: мужики, как всегда, собирались в курилке — балаболили и балаболили о политике, о Горбачеве, о перестройке, о хоккее, о бабах, но ни единого слова о резне в Баку, все разговоры почему-то плавно обтекали эти события, а самому Гурунцу начинать эту тему не хотелось — он стоял с мужиками, курил и молчал и снова удивлялся: “Где Достоевский? Где всемирное сочувствие русской души?”
И будто его мысли услышав, в один из таких перекуров к ним размашистым шагом вдруг подкатил дядя Леша из соседнего отдела авиационных двигателей — седой краснолицый двухметровый богатырь, не дурак выпить — выколотил пальцем сигарету из пачки и сразу быка за рога:
— Ну, допрыгаются коммунисты: теперь, если погромщиков не накажут в Баку, Союзу конец.
— Это почему ж? — поинтересовался Володя, кандидат наук.
Дядя Леша зажег сигарету, затянулся и выпустил дым.
— Так ведь теперь хошь режь, а хошь грабь!
— А чего этим армянам нужно? — встрял Сапелкин (член КП, между прочим).
— Справедливости, хоть раз за всю историю! — криво усмехнулся Абросимов-Гурунц.
— Справедливость! — омерзительно передернул круглым плечиком Сапелкин, — где ты ее видел, справедливость ту...
— У вас, коммунистов, точно ее не увидишь! — заявил дядя Леша.
Ближе к концу рабочего дня Роман почти закончил свою часть квартального отчета и отложил, что оставалось, на завтра. Отчет этот представлял собой громадную псевдонаучную липу, и все это знали, включая руководство, к которому он направлялся. Но все делали вид, что он чрезвычайно важен, и критика его не поднималась выше курилки. Снова Рома почувствовал, что прошел никому не нужный пустой день, еще один кусочек невозвратного времени потрачен ни на что. Абросимов-Гурунц снова взялся за книжку Анохина. Толковая все же была книжка, с описанием 85 туристских маршрутов, и по Карабаху в том числе, где как пройти, до какой деревни, через какую речку, мост, перевал, сколько километров на каждом участке пути (жаль только не обозначено, деревни армянские или азербайджанские — попасть в азербайджанское село равносильно самоубийству)...
Он вспомнил о доставшейся от отца потрепанной карте Армянской ССР, на которую и большая часть Карабаха попала с небольшими селами... По этой карте можно прикинуть, какие пути ведут в Степанакерт. Что ж, по горам ходить приходилось и из автомата стрелять учили... Только нет автомата, а там каждый день обстреливают, убивают... Эх, автомат!..
Когда Абросимов-Гурунц впервые в жизни взял в руки автомат, он почувствовал ладонью гладкость приклада, суживающегося к курку талией, так послушно, так ладно легшего в руку, что его охватило на миг что-то вроде истомы, подобно той, которую испытал, обнимая впервые в жизни девушку. Вот он, ЕГО автомат!
— Каждому запомнить свой номер! — во второй или в третий раз кричал рыжий сержант Пероцкий.
Абросимов отыскал номер на железном наплечнике автомата, постарался запомнить его и, обнимая автомат рукой, уселся, готовясь слушать рыжего сержанта. Он рассказал об устройстве автомата, разобрал его, разъял — рожок, дуло, коробка, цевье, приклад, — вновь собрал. Рассказывал вдумчиво, толково, с любовью.
— Переводя предохранитель на синюю метку, вы ставите автомат на одиночные выстрелы, на красную — очередь... Вообще стрелять очередью, мужики, — незабываемое ощущение, вы сами это почувствуете!
АКМ был прост и гениален. Эта нехитрая конструкция могла пробудить похоть безграничной власти у любого.
— Ща, бля, всех порешу! — вдруг заорал, выпятив челюсть, Прозоров, потрясая автоматом — маленький и тихий очкарик, самый угнетаемый и нелепый боец во взводе.
— Ща, бля, всех! — настойчиво и уже серьезно повторил он, склоняясь вновь над своим оружием.
Когда это было? Лет двадцать назад, а может, еще больше, но, кажется, он и сейчас бы смог разобрать и собрать этот нехитрый механизм, с помощью которого калечат и обрывают жизнь. А очередью он все-таки выстрелил на полигоне, хотя было в рожке всего пять патронов и из экономии приказали стрелять только одиночными. Он дал полную очередь по мишени, и после этого ему было уже безразлично, что вокруг прыгал и ругался матом, размахивая кулаками, майор — он и в самом деле получил тот “кайф”, который обещал Пероцкий.
Направо от пропускного бюро улица вела к метро (туда и устремлялись все работники института после окончания рабочего дня), налево — к парку. Там в самом центре мерцал в сумраке огонек тира. Ружьями заведовала полупьяная свекольная рожа, которая начинала улыбаться, завидев его. Сначала он брал десяток пулек и стрелял по неподвижным целям, положив винтовку на деревянный бруствер, потом вставал и три пули пускал с навеса, потом пытался бить по движущимся мишеням. С каждым днем результаты становились все лучше: все тверже он держал ружье.
Он приходил домой, как ни в чем не бывало справлялся у жены о ее самочувствии. Когда думал о том, что в ее животе уже бьется сердце его ребенка, душа наполнялась восторгом, и он совсем забывал о теленовостях, сообщающих об убийствах мужчин и женщин, стариков детей ТАМ, далеко за горами, ужинал, но когда включал новости и в них сообщалось о новых насилиях и убийствах армян в Карабахе, каменел. А чего стоили попытки СМИ как-то уравновесить степень вины между вооруженными погромщиками и армянами, у которых советская армия конфисковывала даже охотничьи ружья! По всем каналам — молчание или ложь, и лишь бесстрашные “Вести” в своих десяти-пятнадцати минутах сообщали то, отчего во рту появлялся соленый привкус — привкус крови. Да, как это было ни дико, армия, погоны которой носил в войну его отец, вовсе не защищала мирное население, а принимала участие в том, что называлось “этническая чистка”. Не хотелось верить в примитивную экономическую логику событий: азербайджанская нефть была для государства важней, чем жизни армянских крестьян, будь они хоть тысячу раз правы.
В те ночи его дважды посетил один и тот же странный сон. Он идет по висячему узкому мосту через пропасть, а навстречу, с противоположной стороны, идет другой человек. Друг? Враг? Солнце било с другого берега, и он не видел лица, а решение надо было принимать: или протянуть открытую ладонь или...
Телевидение очередной раз свидетельствовало о том запредельном, что нес автомат. Снова в “Вестях” сообщалось о погроме: ворвались в дом ночью, вооруженные автоматами, расстреляли всю семью — отца, мать, бабушку, ребенка. В кадре — мальчик, лет двенадцати, лицом в луже крови... 1915 год продолжался и продолжался... И сразу, без перехода — безмятежные словеса генерального секретаря о мире и дружбе народов, от которых сознание обволакивал мутный липкий туман и подкатывала тошнота. В тот вечер жене стало хуже: появились боли внизу живота. Приехал доктор по скорой, серьезный, внимательный, молодой. “Уже срок почти подошел, надо немедленно в больницу!”
Абросимов-Гурунц поехал вместе с женой. После того как жена к утру оказалась в палате, ей стало лучше, и Гурунц уехал из больницы прямо на работу. Однако, слава богу, состояние Нины в последующие дни улучшилось, но докторша, которая ее вела, утверждала, что нужно провести курс лечения в условиях стационара. И началась у Гурунца холостяцкая жизнь с бутербродами, кефиром, телефонными звонками, визитами в больницу через день.
Теперь после работы частенько они с Володей-кандидатом поворачивали в парк, заходили в пельменную, где ужинали под водочку, а потом Гурунц тянул кандидата к домику, светящемуся зазывно на одной из сумрачных аллей. Они палили, соревнуясь в количестве попаданий. Володя делал это с удовольствием: он воспринимал это как продолжение веселья, не более, поэтому, видимо, чаще мазал.
А перед тем как заснуть, он почему-то невольно вспоминал тот сон: он идет по веревочному мосту, а навстречу человек, лица которого не видно, и посреди они должны узнать друг друга.
-Мальчик, вес 3200, кесарево было, — немолодой женский голос из телефонной трубки.
Он сорвался с работы и помчался в роддом. И радость, и тревога так и распирали его. По дороге купил вдруг появившиеся среди зимы яблоки (железо — для кроветворения!), в цветочном ларьке выбрал три самые роскошные розы. Продавец, невысокий полный азербайджанец, важно и не спеша, будто испытывая его терпение, обрезал колючие стебли, заворачивал цветы в целлофан.
В приемной пожилая медсестра в окошечке сообщила то, что он уже и так знал — после операции температура нормальная, но посещения исключены, принимаются только передачи. Он отдал в окошко цветы и яблоки.
Дежурный врач, женщина с круглым добродушным лицом, вышла из лифта. Он знал ее по предыдущим посещениям.
— Как там, все в порядке?
— Ручки, ножки на месте.
— А жена моя как?
— Сейчас уже отошла от наркоза, говорит... Не буду скрывать, операция была сложная, с сюрпризами — большую миому нашли... Но с хирургом повезло, хирург у нас замечательный.
— Кто хирург? — Гурунц выхватил записную книжку и ручку, — я запишу...
— Мамедов Аладдин Казимович.
— А-а... он кто?
— В смысле? — не поняла доктор.
— Ну... национальность, — Гурунц почувствовал, как лицо становится горячим.
— Из Баку, азербайджанец. А какая разница? — удивилась Никонова, глядя на него спокойными светлыми глазами.
— Да в общем-то никакой... — смутился Гурунц, записывая, — завтра он будет?
Роман вышел из роддома и направился к троллейбусной остановке. Он был пьян без вина. Было ощущение начинающейся новой жизни, безотчетного счастья, будто вторично родился и все главное лишь впереди: да так оно и было — вместе с сыном и отец родился! Он поехал в центр. В магазине “Армения” купил армянского коньяка: самого лучшего, “Ани” — для хирурга Мамедова и попроще, “трехзвездочный” — для себя. Он пил, чувствуя, как растворенное в коньяке араратское солнце согревает сердце, и чему-то загадочно улыбался. В том, что с ним произошло, чудился таинственный намек, но он не мог разгадать его смысла. Еще вчера он был цельный, как сжатый кулак, а сейчас кулак разжался, открыв мягкую ладонь.
А ночью ему вновь приснился знакомый сон: висячий мост над пропастью, он вступает на него, идет, а навстречу идет человек — солнце светит с той стороны и лица не видно. Друг или враг? Если враг, все решат доли секунды. Но, холодея, он чувствовал, что протянет ему руку, — иначе не сможет. Он был на мосту, шел по его шатающимся доскам, цепляясь за веревочные перила, и одновременно как бы видел со стороны себя и этого человека. Расстояние между ними сокращалось.
Подготовила Елена Шуваева-Петросян, "Новое время"