К 135-летию со дня рождения Аветика Исаакяна вышел в свет сборник прозаических произведений великого Варпета (составитель и редактор — доктор филологических наук Авик Исаакян), вобравший басни и сказки, легенды и предания, рассказы и главы из романа “Уста Каро”. Особый интерес представляют воспоминания — бесценные свидетельства встреч поэта с крупнейшими деятелями национальной культуры.
Предлагаем отрывки из воспоминаний Аветика ИСААКЯНА.
В начале апреля 1901 года я поехал из Вены в Венецию поработать в богатой арменоведческой библиотеке конгрегации мхитаристов и повидать Италию.
Поздно ночью добираюсь до Венеции. С самого раннего утра я на ногах, хочется поскорее увидеть остров Святого Лазаря — монастырь мхитаристов.
Бросаюсь в первую попавшуюся гондолу. Гондола движется медленно, и я все подгоняю гондольера. Наконец подплываем, я с жадностью вглядываюсь в красное здание, полускрытое за зелеными кипарисами. И все время повторяю мысленно: “Это — Святой Лазарь”.
В памяти всплывают почитаемые мною имена — Мхитар Себастаци, Агонц, Чамчян, Инчичян, Багратуни... и Алишан, которого мне сегодня доведется увидеть.
Гондола останавливается. С бьющимся сердцем ступаю я на заветную историческую землю.
Меня встречает молодой монах приятной наружности, это Есаи Тайеци, издатель “Апокрифических евангелий”.
Ежедневно кто-нибудь из братии принимает посетителей, показывает им достопримечательности острова, собор, матенадаран, музей, типографию, сад и т.п. Монастырь пользуется известностью в Европе, и приезжающие в Венецию туристы не упускают случая побывать здесь.
После осмотра монастыря Есаи Тайеци повел меня в приемную, познакомил с некоторыми из молодых монахов, уже приобретшими известность — Варданом Ацуни, Эприкяном, Симеоном Еремяном.
Я сказал, что моя мечта — повидать отца Гевонда Алишаняна. И вот Симеон Еремян ведет меня к известному поэту и ученому.
Келья отца Алишана оказалась небольшой комнатой с видом на море. За письменным столом сидел и что-то писал седой, тщедушный и бледный монах, похожий на святого.
Бегло оглядываю невзрачную келью. Повсюду книги — на столе, стульях. Простая постель, в изголовье — икона богоматери, на небольшом столике — графин с водой и стакан. Это все.
Алишан поднимает голову: сквозь увеличительные стекла очков на меня смотрят большие блестящие глаза.
— Здравствуйте. Откуда вы приехали? — спрашивает Алишан вполне бодрым голосом.
Вместо меня отвечает отец Симеон:
— Он студент, приехал из Вены, а родом с Кавказа.
Я говорю о том, как рад, что мне посчастливилось увидеть в добром здравии почитаемого Патриарха. Алишан мягко улыбается и спрашивает, что я изучаю и сколько пробуду в Венеции.
— Могу угостить вас кофе. Брат, приготовь нам кофе. Я поблагодарил и отказался.
— А ты все-таки ступай, — говорит он монаху. — Кавказские армяне не любят кофе, они пьют чай. Как-то давно приехал сюда один из наших национальных деятелей, господин Миансаров, знаете его?
— Да, это редактор “Армянской лиры”.
— Верно, молодой человек. Да, так вот он приехал из Петербурга повидать меня и подарил самовар. Вардапет, сказал, научись пить чай, это полезно во время работы. А я все равно не стал пользоваться им, и самовар находится где-то в монастыре.
У меня была с собой купленная в типографии большая фотография Алишана, я прошу у него автограф.
Медленно, твердой рукой выводит Алишан свое столь почитаемое мной имя.
Тогда же, находясь в Венеции, я получил письмо из Петербурга от группы армянских студентов. Решив написать для широкой публики биографии выдающихся армян и зная, что я здесь, они обратились ко мне с просьбой узнать у Алишана его биографические данные, факты, а также материал у братии. Кроме того, их интересовало мнение ученого по армянскому вопросу.
Я показал письмо Алишану. Он иронически усмехнулся:
— Вот так камень они взвалили тебе на шею! Испугался, а? А ведь писать-то не о чем. У меня вовсе нет никакой биографии.
В возрасте восьми лет Алишан был привезен сюда из Константинополя, оставлен при монастыре. Учился он в школе при конгрегации, окончил ее в необыкновенно короткий срок, был студентом, затем несколько лет заведовал в Париже армянской школой Мурадян.
— Я написал несколько книг, вот и все. От книги к книге — таков мой путь. Никуда я больше не выезжал.
По поводу армянского вопроса он сказал:
— Конечно, армянский народ прекрасно сознавал, что собственными силами не сможет сбросить турецкое иго, как не смогли бы избавиться от него Греция и Болгария без помощи Европы. Следуя их примеру, мы возложили надежды на христианскую Европу, на гуманизм великих цивилизованных держав. В этом самая большая и трагическая наша ошибка.
Во время резни армянский кардинал Терзян отправился в Рим и, припав к стопам Папы, умолял его обратиться к великим христианским государствам — Англии, России, Франции, Германии с просьбой отвести руку турецких погромщиков. В ответ он слышит: “Именно великие христианские государства и являются этими погромщиками — к кому мне обратиться?”
Европейские государства не только не помогли и не защитили нас, но даже нашли случай удобным для того, чтобы заключить выгодную сделку. Продав армянский народ турецким палачам, их правители получили взамен торгово-экономические привилегии. Европейцы оказались морально несостоятельны, у них нет элементарной гуманности, свойственной первобытному человеку. Они лживы, корыстолюбивы и эгоистичны.
Необходимо прекратить деятельность действующих среди армян революционных обществ, не следует будоражить монгольскую кровь турок. И раз и навсегда отвратить лицо от развращенной Европы, отвратить с омерзением.
Алишан закончил. После минутного молчания, тяжело вздохнув, он протянул мне руку со словами:
— Передайте привет вашим верным петербургским друзьям, я им признателен за уважение, которое они питают ко мне. Будьте бдительны, любите армянский язык, Армению и друг друга.
Я поклонился и вышел из кельи.
Перед отъездом из Венеции я зашел к Алишану повидаться в последний раз и проститься.
Он благословил меня и послал привет Хримяну Айрику.
— Айрик старше меня ровно на сто дней, — сказал он, — но, говорят, крепок здоровьем, ездит верхом. Еще бы: спит у подошвы Масиса, пьет воду из Аракса, ест хлеб Армении и набирается сил из ее земли.
ХРИМЯН АЙРИК
В сентябре 1901 года я посетил святой Эчмиадзин. За несколько месяцев до этого я был в Венеции, и дорогой нам всем отец Гевонд Алишан возложил на меня приятный долг — передать привет Армянскому Айрику.
И вот я стою перед ним, целую его десницу, и сердце мое отчаянно бьется.
— Ваше преосвященство, — начал я, — счастлив передать вам привет от Гевонда Алишана.
— А, благодарствую. Значит, ты из Венеции? Когда ты там был? Ну, как поживает отец Гевонд?
— Да, ваше преосвященство, поехал туда я весной и несколько раз побывал у нашего Патриарха. Он стар и немощен.
— Жаль, жаль, — прервал Айрик, — а ведь мы сверстники. Я очень его люблю и всегда находился под сильным влиянием его творчества. Он меня вдохновлял.
— Да, он говорил, что вы всего на сто дней старше него. Он был рад слышать, что вы ездите верхом, общаетесь с народом. Такую вашу бодрость он объясняет тем, что вы спите под сенью Масиса, вдыхаете воздух цветущих армянских лугов и пьете воду из Аракса.
Айрик весело, от души расхохотался.
— Он завидует мне! Что ж, я распоряжусь, чтоб ему выслали горсть армянской земли, немного цветов и бутылочку воды из Ерасха.
Как я узнал после, Айрик действительно выслал Алишану все эти реликвии, но, пока посылка дошла, дорогого Патриарха, к сожалению, уже не стало (это произошло в ноябре 1901 года).
— Ну что ж, добро пожаловать. Я лично знаю на Кавказе двух поэтов и очень их люблю. Один — наш учитель Ованнес Ованнисян, другой — Ованес Туманян из Тифлиса. А ты моложе их, потому-то и воспеваешь всегда только тучки, родники, розы да девушек...
Айрик весело и лукаво засмеялся.
* * *
На другой вечер я был вызван через секретаря католикоса в патриаршие покои.
— Ну, садись, поговорим. Ты знаешь, я сам поэт и люблю поэзию, а больше всего Гомера и Вергилия.
И четко, бодрым голосом стал читать на грабаре из “Илиады” и “Энеиды”. Его красивые глаза блестели молодым воодушевлением.
Я был как во сне, все происходящее казалось нереальным.
— Я подарю тебе кое-что из моих книжек. Ты их, должно быть, читал, но сейчас это принято — дарить книги с автографами. А ты презентуешь мне что-нибудь свое.
Айрик встал во весь свой величественный рост, вышел в другую комнату и принес мне “Время и раздумья” и “Дед и внук” — две свои книги.
— Это тебе на память от Айрика, — сказал он.
С безграничной благодарностью взял я драгоценные дары и поцеловал его руку. Он сел на диван, откинулся на подушки и, свертывая толстые папиросы, курил их одну за другой во все время нашей беседы. Рассказывал о Ване, о детстве, описывал различные события, свои путешествия.
Вспоминая забавные эпизоды из своей жизни, он весело хохотал, да так, что диван трясся под ним.
Вообще Айрик любил поговорить. Задавал вопросы, не дожидаясь ответа, продолжал рассказывать, смеяться.
Я пробыл в монастыре несколько дней, и почти каждый вечер Айрик приглашал меня к себе. Когда перед отъездом, прощаясь с ним, я сообщил, что наутро уезжаю, он сказал:
— Сын мой, не забудь всякий раз навещать Айрика, когда приедешь сюда.
В январе 1902 года я вновь поехал в Эчмиадзинский монастырь, и возобновились удивительные наши вечерние встречи.
— Ну, с приездом. Соскучился ты по Айрику, а? И хлеб монастырский, видно, вкусен. Рассказывай, что хорошего, где ты побывал.
Я поведал о своих странствиях.
— Молодец, молодец, ты путешествуешь и пишешь одновременно. Я и сам так делал. Да, кстати, хочу сказать, что последнее время много пишу. Я прочитаю тебе кое-что, но только говори честно и прямо то, что думаешь. Тебе, наверное, кажется, что нельзя критиковать труды армянского католикоса? Вот, к примеру, наши монахи: в лицо мне говорят одно, а за глаза другое. Знай, что настоящему поэту пристало всегда говорить только правду сильным мира сего. Мир нас высоко вознес. Христу негде было преклонить голову, апостолы бродили босые, бездомные, а мы, их потомки, ныне живем в патриарших покоях. Об этом я и пишу.
Он вручил мне свою рукопись и попросил, чтобы я прочел и сделал замечания. То были нерифмованные белые стихи, впоследствии вышедшие в Египте под названием “Песни заката”, стихи, вылившиеся из-под пера восьмидесятидвухлетнего старца.
Вечером следующего дня, воодушевленный любезным приемом, я пришел к Айрику со своими замечаниями. Я сказал, что стихи длинноваты, язык их — смесь восточноармянского и западноармянского диалектов.
— Да, да, я и сам это заметил. Живу я на Кавказе, нахожусь под влиянием здешнего языка и говорю на смешанном диалекте. Что касается того, что стихи длинные, то причина тому — длинные ночи, — ответил он, — мне не спится, со скуки я прихожу в зал, закуриваю, пою и пишу, пока не придет сон.
— Позвольте спросить, ваше преосвященство, какие же песни вы поете?
— Шараканы, славословия, песни святых отцов — Шнорали, Кечареци, Петроса Кафанеци, Григория Ахтамареци и Багдасара Дпира. Кафанеци прекрасный песенник, но Наапет Кучак лучше него. А превыше всего — народные песни. Очень я люблю петь песни крестьян нашего Вана и Муша, им я обучился давно, у паломников монастырей Варага и Святого Карапета. Однако более всего мне по душе плач Хоренаци, я написал к нему музыку и сам его пою. Этот плач выражает судьбу армянского народа, его можно отнести к любому веку. Кажется, будто отец нашей словесности Мовсес писал именно в наши дни.
Он вспомнил вдруг Нарекаци и воодушевленно заговорил о красотах монастыря Нарек, озера Ван, прочел наизусть молитвы Нарекаци, рассказал его видение, ходящие о нем в народе легенды.
— Только девственно чистая душа Нарекаци могла постичь Христа. Нарекаци создал для нас поэзию христианства.
Так заключил свое слово Айрик.
На другой день я застал Айрика в прекрасном расположении духа. С ясным лицом он сидел на диване и читал книгу. Рядом сладко мурлыкал любимый кот Ваник.
— Садись, сын мой, поговорим, скоротаем вечер.
Выпив чашку кофе, он свернул толстую папиросу и заговорил:
— Ты тоже куришь, я видел, и знаю какое это удовольствие — закурить после кофе. Но знай, что при Айрике курить нельзя. Заметит кто-нибудь из братии и растрезвонит по всему свету, что армянский католикос разрешает курить в своем присутствии, — и Айрик залился добродушным, веселым смехом. — В утешение я подарю тебе мундштук из своей коллекции.
Он взял трубку, вырезанную из оливкового дерева, вручил мне. Потом рассказывал всякие истории, смешные случаи.
* * *
Айрик любил задавать вопросы, касавшиеся новостей в науке и литературе, — все это интересовало его.
Однажды вечером он сказал мне:
— Ты слышал о немецком ученом по фамилии Геккель?
— Да, ваше преосвященство, он последователь Дарвина.
— На днях один из преподавателей семинарии рассказал о нем. Геккель подтверждает дарвинизм новыми вескими фактами, доказывает, что библейская история о происхождении человека — лишь миф, что человек произошел от животного. Я согласен с ним, ибо в человеке заложено многое от животного, Христос явился нам для того, чтобы бороться с этой стороной человеческой натуры, он хотел превратить человека, потомка животного, в божьего сына. Иисус прав, к этому мы должны стремиться — к тому, чтобы быть усыновленными богом.
* * *
Подробно рассказывать о мудрости Айрика, приводить его остроумные замечания, шутки, воспоминания непросто, это материал для большой книги. Мне посчастливилось встречаться с этим замечательным человеком не раз и многое услышать от него. Я привожу здесь лишь часть того, что узнал.
Он всегда с любовью принимал меня, лишь однажды разгневался и прогнал. Вот как это было.
В 1904 году в течение месяца я встречал Айрика несколько раз в Тифлисе, Александрополе, Эчмиадзине и, наконец, в монастыре Хор-Вирап. Увидев меня здесь, он воскликнул сердито: “Да ты преследуешь меня, сатана! Уйди сейчас же с глаз моих долой!”
Я немедленно ретировался. Но уже вечером он вызвал меня и постарался сгладить впечатление от своей утренней вспышки.
— Сын мой, сегодня я был в плохом настроении, и ты попался мне под горячую руку. Я знаю, что любишь меня и не обидишься на несправедливое слово. На других я не могу сердиться, а тебя люблю и потому смело дал волю своим чувствам. — Потом смеясь добавил: — Много же ты путешествуешь, совсем как водоплавающие птицы Вана. Завидую тебе, ты молод, неутомим, это хорошо, продолжай в том же духе, изучай народ, иди в самую его гущу. Все сущее — от народа, он велик, у него большое сердце, будь с ним всегда, и ты тоже станешь велик сердцем.
Последний раз я видел его осенью 1906 года. Он был очень слаб и бледен.
— Болен Айрик, — сказал он, — недолго протянет. Что ж, много народу лежит под землей — фараоны, короли, герои, Хоренаци, Нарекаци, Виктор Гюго... а завтра и я лягу туда. Ты придешь в монастырь, увидишь могилу Айрика, поплачешь или нет, это я не знаю, но, наверное, взгрустнешь обо мне. Другой будет сидеть на моем месте, уже не сможешь ты побеседовать и посмеяться с Айриком.
Я понимал, что в последний раз вижу великого сына армянского народа. Я приник долгим поцелуем к его деснице и вышел.
ПЕРЧ ПРОШЬЯН
Это имя я услышал впервые, когда мне было лет двенадцать-тринадцать и в руки мне попал роман “Сос и Вардитер”. Пишу и снова переживаю то упоение, то удивительное чувство, какое испытывал я при чтении этой книги.
Затем я прочел с таким же захватывающим интересом роман “Яблоко раздора”. Какой таинственный, волшебный мир он раскрывал перед детской душой!
Оба эти романа стали в то время моими самыми близкими бесценными друзьями.
Прошли годы. В марте 1898 года я был в Тифлисе. Только что вышел в свет сборник моих стихов “Песни и раны”. Я лично обходил дома наших знаменитых писателей и почтительно преподносил им свою книгу.
Понес книгу и Газаросу Агаяну. А на следующий день решился пойти к Прошьяну. С волнением в сердце поднялся по ступенькам лестницы, ведущей в его квартиру. Он сидел за письменным столом — работал. Рядом с рукописью лежали большие карманные серебряные часы с толстой цепочкой.
Прошьян перелистал мою книгу — и точно так же как ранее Агаян, — обнял меня, поцеловал в лоб.
— Молодец, — сказал он отеческим тоном, — ты искренно любишь родину. В Шираке только такой поэт и мог родиться. Жаль, однако, дружок, что неправильное правописание портит твои стихи.
Еле сдержав улыбку, я сказал оправдываясь: так, мол, учили писать в школе.
— Глупостям учили! Даже такого одаренного молодого человека свели с пути истины! Недаром сказано: безумец бросил камень в колодец — сорок мудрецов не сумели его достать. Слово мое о нашем безумце Агаяне, ты же знаешь...
После этого я имел счастье много раз встречаться с Прошьяном, часто в обществе Агаяна, Туманяна, Папазяна. Нередко он рассказывал эпизоды из своей жизни, о своих странствиях, вспоминал события прошлого, выдающихся деятелей давних времен. Средоточием его дум и волнений были нужда и беды крестьянские, забота о сохранении и развитии нашей национальной культуры. Его волновали проблемы родного языка и литературы, в нем сразу угадывался человек стойких убеждений, цельная личность. Образная ткань писателя отличалась красочными острыми словечками, пословицами, поговорками, казалось, устами его говорит сам народ, со своим миросозерцанием, со своими взглядами на жизнь, навечно сроднившийся с родной землей.
В 1903 году, путешествуя по Вайоцдзору (Даралагяз), я побывал в селе Ортагехе, или Башгехе — не помню точно, — где селяне показали мне развалины древнего замка, принадлежавшего, по преданию, князю Прошу. Рассказали также, что Перч Прошьян, в бытность свою епархиальным инспектором армянских школ, осмотрел развалины и сказал, что замок был когда-то собственностью его предков — рода Прошьян.
Приехав в Тифлис, я захотел проверить, так ли это — решил спросить самого писателя.
— Да, верно, — сказал он. — Разве ты не знаешь, что наш род аштаракских Тер-Аракелянов происходит от рода Прошьян? Это факт. Но кому ты это докажешь сегодня?
* * *
Летом 1904 года, проезжая через Караклис (Кировакан), я узнал, что Прошьян живет здесь на даче с семьей. Я навестил его и остался ночевать. Все были в сборе, за исключением старшей дочери Перчануш.
В сельской тишине Прошьян писал воспоминания и занимался переводом “Юности” Льва Толстого.
— Ты любишь Толстого? — спросил он меня как-то.
— Достоевского я больше люблю...
— Подальше от этого лунатика! — перебил меня Прошьян. — И Тургеневу далеко до Толстого, куда там Достоевскому! Толстой — целый океан! Океан!
* * *
В последний раз я видел Прошьяна в Баку осенью 1907 года. Он приехал погостить у старшей дочери. Подобно бездомному сироте сидел он сгорбившись в углу сумрачной комнаты, у печки, подавленный, беспомощный. И даже телом как-то уменьшился. Казалось, предчувствовал свою близкую смерть, как предчувствуют ее старые крестьяне. Желтая кожа, в лице ни кровинки, весь поседел, брови и борода поредели.
Я смотрел на него с глубокой болью, как смотрит сын на одряхлевшего любимого отца. И в душе был страх, что больше не увижу нашего великого романиста.
Слова его звучали как лебединая песнь — скорбь об умершей жене и мученической судьбе сына.
ГЕВОНД АЛИШАН
"Новое время"