Буду не оригинален, если скажу, что в тележурналистике, как и в любой профессии, если, конечно, ее любишь, каждый стремится сделать что-то яркое, запоминающееся. Возможно, только в творчестве честолюбие, которое свойственно людям энергичным и трезвомыслящим, не имеет того отрицательного значения, которое ему обычно приписывается. Телевизионная журналистика – та редкая сфера, где результаты твоего труда наглядны и оцениваются моментально тысячами, миллионами людей. Тебя узнают на улицах, называют по фамилии, ты пользуешься известностью. Слабые личности обычно сразу же попадаются на этом, у них портится характер, деформируется самооценка. Но когда тебя не только узнают, но и стараются выразить благодарность и открыто восхищаются, то чувствуешь себя обязанным, считаешь недопустимым снижать требования к себе и своему делу.
Этот подспудный импульс и побудил меня попробовать собрать из имевшихся у меня видеоматериалов о карабахской войне небольшой телевизионный фильм. На мой взгляд, он мог пробить серьезную брешь в политике замалчивания истинных событий в регионе. Кроме того, помог бы политикам в правильной оценке мотивов карабахского конфликта.
Как мне казалось, по своему воздействию он мог сравняться с Хичкоковскими фильмами ужасов, с той лишь разницей, что великому мэтру, чтобы добиться леденящих душу эффектов, содрогания от беспрецедентных по жестокости сцен приходилось делать постановки, работать с актерами, добиваясь максимальной естественности в момент насилия, - в нашем случае это отпадало. Все ужасы были запечатлены документально, и приукрашивать не было необходимости, по той простой причине, что все происходило в действительности.
При каждой поездке в воюющий Карабах мне приходилось слышать и видеть множество жестоких и мрачных историй. Порой просто становилось не по себе от того, на что бывают способны люди. Специфика работы тележурналиста такова, что в репортаже надо показывать все как есть, максимально объективно, ибо даже небольшая ложь сводит на нет все впечатление. Так, во всяком случае, считал я. Но даже редакторы и режиссеры программы «Вести» Российской Государственной телекомпании, где я тогда работал, постоянно требовавшие «неординарной» картинки, уже в Москве, при получении моих материалов вырезали страшные сцены, вполне резонно мотивируя это тем, что надо иметь железные нервы, чтобы смотреть на это. Поэтому многое из того, что привелось увидеть нам, в эфир российского телевидения так и не пошло. Но примириться с тем, что этого никто не увидит, а со временем все сотрется из памяти людей, я не мог и не хотел. Вероятно, тут был и азарт художника, и гнев гражданина, и простое чувство досады от того, что матушка-справедливость где-то спит сладким сном и некому ее разбудить. И потому я, словно одержимый, не раз в воображении выстраивал канву будущего фильма, чередовал кадры, подбирал интонацию для того или иного слова в тексте и т.д. Как Хичкок, предвосхищая реакцию зрителей на то или иное действие в кадре.
Я думал начать фильм показом дивной природы Карабаха, панорамой гор, ущелий, лесов. Над одним из ущелий парит орел, высматривая добычу. Все это сопровождается шорохами леса, посвистом сурков, руладами птичьих голосов. Мгновения спустя эту идиллическую картину нарушает долгий пронзительный человеческий вопль, полный боли и отчаяния. Затем, по мере угасания этого крика, сперва тихо, а затем по нарастающей, начинают выбивать дробь невидимые барабаны. Вот они уже неистовствуют во всю мощь. Мгновенная пауза – и идут эпизоды.
Эпизод первый. Небольшой дом в одном из сел, во дворе слышен плач ребенка. Женщина с обезумевшими глазами как-то нелепо мечется по двору с ребенком лет двух или трех на руках. Ее странное поведение становится понятным, когда видеокамера крупным планом показывает ребенка, а затем фиксируется на попке малыша. Это не детская попка, обычно вызывающая умиление у взрослых, - это нечто ужасное. Сине-черные пятна, серые струпья кожи, волдыри огромных размеров, плоть, обуглившаяся по краям. За кадром слышится рассказ старика-соседа – мать ребенка говорить не в состоянии. Из сбивчивого, путанного рассказа выясняется, что через село проходили части азербайджанского ОМОНа. Им, очевидно, было известно, что мирное население села, взяв в руки оружие, примкнуло к отрядам самообороны – они формировались в то время по всему Карабаху. Дом, который мы видели, принадлежит командиру одного из отрядов. Каратели решили наказать его – включили электрическую плиту и посадили на нее малыша.
Эпизод второй. Опушка леса, где, как кажется, природа устроила красочный бал. Кругом яркие весенние цветы, пышная зелень, сквозь стволы и ветви радужными бликами пробивается солнце. Невдалеке видна группа хмурых, насупившихся мужчин. Проводник подводит нас к ним. Те скупо здороваются. Чувствуется, что у них горе. Однако их скорбь чем-то омрачена. Горечь и гнев чувствуется в их поведении, которые передаются и нам, когда нас подводят к нескольким трупам мужчин, укрытым грубым холстом. Сдергивают холст с одного из них. Глаза у него закрыты, лицо серо-пепельного цвета, а рот открыт, вернее, чем-то забит. Один из наших сопровождающих берет в руки нож и вытаскивает изо рта это «что-то». Оказывается, это гениталии. Мужчину убили, затем кастрировали. Аккуратно отрезали пенис с мошной и затолкали символы его мужского достоинства ему в рот. Очевидно, в назидание. По всему видно, что эта операция доставила кому-т о редкое садистическое наслаждение…
Эпизод третий. Одно и приграничных сел. Повсюду следы недавнего боя. Кое-где еще поднимаются клубы дыма. Улицы разворочены тяжелой бронетехникой. Наша машина подъезжает к одному из домов. От него еще веет жаром, словно бушевавший здесь недавно пожар не угас, а каким-то фантастическим образом обратился в какую-то невидимую субстанцию и присутствует здесь. Нас приглашают в свидетели. Выламывается порядком обгоревшая дверь. Мы входим в дом, точнее в то, что от него осталось. Едкий запах еще не выветрившегося угарного газа щиплет глаза, приходится постоянно их протирать. Почему-то пахнет жареным мясом. В центре большой комнаты на равно удалении друг от друга – четыре почерневших трупа. У одного из них голова вскинута и в позе этой прочитывается отчаянный вопрос: боже, как ты допускаешь такое?!
Отступая из села, азербайджанские омоновцы усадили в круг на стулья всю семью сельского старосты, связали их, облили все, что может гореть соляркой, закрыли двери на запор и подожгли. Заживо сожгли людей. При виде этого зрелища мне стало понятно откуда появилось ощущение, что пожар в этом доме не погас – он поселился навсегда в душах людей и рождает ярость, безрассудство, слепой гнев.
Эпизод четвертый. В кадре мужчина средних лет, которому явно неловко. Рядом с ним худая девочка 9-10 лет. Он ведет ее из больницы, где она проходила курс лечения или реабилитации. Не знаю, какой термин здесь уместнее. Она шагает, как-то широко расставляя ноги. Девочка с каким-то отрешенным и потухшим взглядом, серьезная не по годам. Видимо ее сознание еще не переварило всего, что с ней произошло. По словам отца, девочка была у бабушки, когда в селе началась проверка паспортного режима. Бабушке стало плохо, и девочка решила сообщить об этом родителям. Отзывчивые омоновцы пообещали проводить ее до дома. Но в дороге солдат обуяла похоть. Девочку изнасиловали. Причем не один, а сразу семеро солдат. Учитывая пристрастие некоторых тюркских племен к педофилии, девочка 9-10 лет – это блюдо для гурмана, особый изыск. А для несчастного подростка и ее армянина-отца это – страшное надругательство. Его честь и достоинство растоптаны. И не удивительно, если он будет лютой ненавистью ненавидеть все азербайджанское – здесь бессилен сам господь бог.
Эпизод пятый. Небольшой деревенский дом полон людей, одетых в черное. Но на лицах не столько скорбь и печаль, сколько гнев и ненависть. Хоронят женщину средних лет. Траурный обряд идет своим чередом, а нам тихо, шепотом рассказывают то, что известно всем. Женщину убили азербайджанские солдаты. Не огнестрельным оружием – другим, изуверским способом. Нам показывают и орудие убийства, которое, клянутся родственники убитой женщины, еще будет пущено в ход – уже как орудие мщения. Это обычный деревянный кол с заостренным концом, черном от запекшейся крови. Становится не по себе, когда узнаешь, каким простым и варварским способом он был использован. Его воткнули в промежность женщины за отказ отдать им барана.
Эпизод шестой. Мы в одном из отрядов самообороны, который отдыхает после недавнего боя. Нам показывают мешочек, обнаруженный на одном из трупов противника. Когда высыпают его содержимое на траву, не сразу догадываешься, что же это. Это, похожие на сушеные абрикосы, курагу, сморщенные человеческие уши!
В Карабахе на азербайджанской стороне воевало много наемников из Чечни, Афганистана. Им надо было платить. За каждого убитого неверного полагалась четко определенная сумма -1000 долларов. А чтобы не случалось «приписок», требовались четкие свидетельства о количестве душ, отправленных на небеса. Лучшего доказательства, чем отрезанные уши, наемники не придумали. Такая вот бухгалтерия.
Я думаю, достаточно скребущих душу жутких подробностей. Повторяю, все это мы видели своими глазами, мои операторы снимали это на пленку, а сколько еще осталось не отснятым, не запечатленным! Желание собрать все воедино, как попытку хоть как-то остановить насилие человека над человеком, крепло во мне. Чтобы смонтировать полноценный телевизионный фильм, мне нужно было все материалы переписать в профессиональный формат. С большими трудностями мне это удалось. Когда же этот этап был завершен, случилось неожиданное. Во время одной из поездок из нашей машины пропал кейс, в котором находились исходные кассеты с оригиналами. Слава богу, в большинстве это были любительские кассеты, которые я уже переписал. Тогда мне не показалось странным, что унесли именно кейс с кассетами, дорогой диктофон в бардачке машины и неплохой автомагнитофон остались нетронутыми.
Следующий удар был еще ощутимее. В один из дней, закончив на студии предварительный монтаж и раскадровку фильма, я в хорошем настроении спустился в город. В кафе, куда зашел выпить чашечку кофе, встретился с Ромой – поэтом, моим давним знакомым. Он предложил выпить. Я обычно не пью или пью очень мало, так было и на этот раз. Однако Рома был не только лирическим поэтом, но и отчаянным выпивохой, так что мне пришлось его домой, неся на себе и его, и сумку с кассетами. На одном из перекрестков на нас неожиданно напали четверо здоровенных парней. При первом же ударе Рома обмяк и стал валиться на землю. Парни кинулись на меня. Один из них прямым ударом рассек мне висок, другой вырвал из рук сумку с кассетами и бросился наутек. Остальные последовали его примеру. Я пытался их догнать, просил, чтобы они вернули мне сумку, сказал, что отдам за нее деньги и золотое кольцо, которое было на мне. Они меня слышали, но сумку не вернули. На следующий день я зашел в Управление внутренних дел и попросил по их каналам помочь мне найти сумку с кассетами. Побывал в нескольких редакциях и разместил объявление с просьбой вернуть кассеты за денежное вознаграждение. Увы, их я так и не получил.
Впрочем, надежду я не потерял. Сотрудничая с РТР, я продолжал работать и на армянском ТВ. В виду дефицита кассет и их дороговизны мы использовали их по нескольку раз. Все интересные видеозаписи я переписывал на широкую кинопленку, которой все еще пользовались на ТВ. В архиве у меня набралось 11 бобин по 40 минут каждая. Все – о войне в Карабахе. Не хочу хвастать, но думаю, что мог бы претендовать на наиболее полное собрание видеоматериалов о Карабахе. Поработав над отснятым, можно было собрать видеофильм, правда, уже не столь впечатляющий и с другими эпизодами. Но и здесь меня ждало разочарование. Придя в архив, чтобы отобрать нужные материалы, своих кассет, на которых большими буквами была написана моя фамилия и содержание записей, я не обнаружил. У директора архива я выяснил, что изъять мои кассеты приказал председатель Гостелерадио Тигран Акопян, с которым у меня отношения не складывались из-за того, что я откровенно не одобрял его неприкрытого угодничества и карьеризма. По словам директора студии, не спиши он эти кассеты, ему бы не разрешили закупить новую партию. Я не стал объяснять, что на этих кассетах был уникальный материал, что рано или поздно эти кассеты могли стать обвинительным документом. Тогда я впервые почувствовал на себе как много всякой швали примазалось у нас к власти. И тогда же я окончательно распрощался с идеей собрать современный фильм ужасов. Уничтожение моего архива можно было расценивать в отношении меня, как подлость. По отношению же к другим – как самое крайнее проявление подлости – предательство. Не меня, своих же соотечественников, братьев-армян, видевших и переживших звериную жестокость и насилие противника. Фатальное невезение, преследовавшее задуманный фильм, имело смысл в одном: подобную картину можно смотреть только один раз. Но ее необходимо иметь как документ. Чтобы не забыть того, что происходило. Фильм показал бы, что в основе противостояния, непримиримости позиций воюющих сторон лежат вовсе не территориальные притязания, не сепаратизм, и даже не жажда независимости, а гораздо более мощные простые аргументы. Это признание (или непризнание) правомерности простого человеческого чувства – уверенности в том, что тебя не станут жечь заживо, не будут насиловать, не кастрируют, как это было в эпизодах реального фильма ужасов, который мне в силу обстоятельств так и не удалось создать.
Эдвард Сахинов